И в следующий момент, крепко зажмурившись, сыпанула горсть острого перца назад и вбок, одновременно блокируя двери и выжимая газ. Перец – самое лучшее средство от неприятностей, настойчивых поклонников и взбесившихся собак. И кто надоумил держать пакетик в подлокотнике? Танька, конечно. Как чувствовала, моя хорошая. И прости меня, подруга, что я не сдержала обещание.

Я уже не обращала внимание на вопли, чихание, вой и бешеный стук дурных ног и рук. Мне пару раз прилетело по лицу от вышибалы генерального, но пока везло – он меня не зафиксировал и не отрубил. Видимо, он не очень любит специи.

Машина визжала, нетерпеливо тряслась.

Моя немецкая ласточка могла многое. Семь секунд до сотни. Семь секунд. Хватит? Должно. Я – пристегнута, это всегда на автомате. Они – нет. У меня есть шанс.

Я вцепилась в руль все с теми же зажмуренными глазами. Я не дышала. Один вздох – и все, ничего не выйдет.

Первая секунда. Вторая. Машина взвизгнула покрышками, рванувшись с места. Третья. Разгон. Четвертая. Разгон. Я закусила губу до крови, выжимая газ в пол. Шестая. Господи, прости!

Ненавижу вас, упыри! Чтоб вы в аду сгорели!

А в следующую секунду я ощутила страшный удар, успела еще услышать громкий мат и звон осыпавшегося стекла. А потом – темнота.

Колется, режется что-то в спине. А-ах! Больно!

Я боялась двигаться. Но вроде бы жива. Жива? Точно. А что случилось? Авария случилась. По моей вине. В голове вспыхивали яркие образы, один за другим, не давали мне и минуты покоя. Вот я подрагивающими пальцами осторожно рву целлофановый пакет, вот набираю полную горсть перца. Вот не дышу, выжимаю газ. Азарт, немного – страх и много – желания возмездия и справедливости. А вот меня насилует какой-то козел. Пыхтит над ухом, и мне так скверно, что хочется вывернуться вон из кожи. Чего? Меня не насиловали. Никогда! Что за…

Вот я шарю рукой в сейфе, в котором нет бумаг – а вот уже сворачиваюсь надвое от боли на пороге какого-то совершенно незнакомого каменного дома и с ненавистью смотрю на золотую цепочку на лодыжке.

Что нахрен происходит?

Я медленно, стараясь не шевелиться, открываю глаза и зажмуриваю их снова. Потому что перед ними только темнота. Как когда спишь в деревенском доме в глуши – тишина, жуткая тьма, и если случится тебе ночью проснуться, чтобы попить водички, то, открыв глаза, не увидишь ничего. Закроешь – и то же самое. Ни искорки, и блика.

Я что? Ослепла? Нет-нет-нет! Быть такого не может!

Откуда-то сбоку послышался нервный стук. Раз, другой. И еще, сильнее и громче. Я попробовала пошевелиться, но в спину словно бы вонзились сотни острых осколков, и я взвыла от боли. Ну хоть голос остался, только какой-то странный. Я рискнула приподнять руку, осторожно приблизила ее к глазам, ощупала веки. Вроде бы… Ничего. Только странно. Что не так, я понять не успела, потому что в дверь задолбили с удвоенной силой. К стуку приплюсовались еще и выкрики, которые я никак не могла разобрать. Я что, все еще в машине? А почему я тогда лежу? Кто стучит?

Собравшись с силами, я все же открыла глаза снова. Ничего. Тьма. Но я продолжала держать их открытыми, чтобы понять – я ослепла или просто в комнате темно? И была вознаграждена. Потому что темнота явно рассеивалась, сворачивалась, как темный дым. Я моргнула, не выдержав напряжения, а когда снова распахнула глаза – видела.

Счастье! Радость!

Что я видела? Ванную хозяина, в которой… Какого, к черту, хозяина?! Но сознание, решив надо мной поиздеваться, подкидывало все новые откровения. Вон там – ящик с чистыми полотенцами для хозяина, мне нельзя их брать. Справа шкафчик с застекленной дверцей – там есть мазь, которая снимает боль и синяки. Если встать, то обнаружится мягкий коврик с длинным ворсом. Ох! Вот это офигеть!

Мою рефлексию прервал громкий стук распахнутой настежь дверцы и крик какой-то тетки. Надо мной возникло круглое красное лицо, искривившееся в крике.

– Зеркало хозяйское разбила! Вот рабское отродье! А ну, вставай! А-а, не можешь! Сейчас быстро сможешь!

Меня резко дернули за руки, и я заорала. Потому что то, что я принимала за осколки, которые впились мне в спину, ими и оказались. Осколки зеркала.

– Неча орать, чай, не неженка! Подымайся!

Женщина, которая орала на меня, была мне знакомой. Более того, я ненавидела ее так, что мне не раз хотелось заткнуть ей рот огромными пирожками с рыбой, которые Буржа готовит своему хозяину… Да б..дь!

– Женщина, не орите, – строго сказала я, пытаясь не надавать наглой бабе по лицу, – не видите, я в крови и мне больно?

– Вижу, чего ж не видать, – опешила она, отступив. – На.

Она кинула мне полотенце и заживляющую мазь, сгребла ковшовой рукой осколки с края ванной, чтобы я могла выйти, при этом бурча что-то себе под нос.

Но я не прислушивалась. Потому что голос, которым я говорила с противной теткой, был явно не моим. И руки, которыми я взяла протянутое полотенце, тоже. И спутанные русые волосы, которые висели до талии, были не моими. И ноги. И фигура. И реакции, и жесты, и даже родинка на ладони не моя. И я вся была не я.

И особенно цепочка на лодыжке, на которую я уставилась, как на ядовитую гадюку. Потому что мгновенно поняла, что это такое. Рабская цепочка! Я – что? Рабыня? И меня насилует хозяин? Почти каждый день? И я четыре раза пыталась покончить с собой? И еще дважды сбегала? И живу тут уже семь лет?

О господи!

Я опустилась на колени, уткнувшись лицом в полотенце и изо всех сил сжимая его зубами, чтобы не заорать от памяти, которая немилосердно открылась мне. Я заново переживала все за другого человека, при этом я сама никуда не девалась. Мой опыт, мои воспоминания остались у меня. И это было до того мучительно, что я зарыдала, не в силах вынести, справится, перенести в себе.

– Ну не реви, впервой что ль? Поди боишься, что хозяин за зеркало накажет? Я выгорожу, девка, не реви только, – неожиданно забормотала тетка. – Дай-ка вот мне…

Грубые ладони неожиданно заботливо коснулись раненой спины, ягодиц, шеи, втирая пахучую мазь. Меня передернуло от чужих прикосновений, но я переборола мерзкую тошноту, которая подступила к горлу.

– Ну вот… все. Ступай, девка, отоспись.

– Спасибо.

Я встала, ощущая, как леденит спину, пошатнулась, но на ногах устояла, натянула на грудь полотенце и вышла из ванной.

Отоспаться… Да, наверное, неплохая мысль.

Я прекрасно ориентировалась в доме, шагая в свою комнату. Не роскошную, но уютную. Единственное место, где я могла выплакаться и от души себя пожалеть. Пожалеть… Это не мои эмоции. Это просто чужая память.

И, как только я это осознала, отвратительное чувство страха и беззащитности ушло. Исчезло, как и не бывало. Я смогла мыслить и ощущать так, как привыкла, без примесей другой личности.

И это чувство было настолько реальным, настоящим, что я ни на миг не усомнилась в подлинности событий, в которых я оказалась. Да и как тут сомневаться? Надо разбираться.

***

Йола открыла глаза в городской больнице. Память вернулась к ней одним быстрым толчком, и вместе с ней в голове поселились новые пугающие образы. Образ машины, которой она ловко управляла, горечь острого перца на языке. Чувство ненависти, жажда справедливости, прощание, карие лукавые глаза Татьяны, которая варит утром кофе в турке после девичьей попойки… Все это впечатывалось на подкорку и воспринималось естественно, так, как должно.

Чуть позже к Йоле прибежала заплаканная Татьяна, схватила за руку, просила прощения и корила себя за то, что не настояла на своем до конца, позволив уехать за вещами. Она гладила руку Йолы, рассказывая про то, что непристёгнутые пассажиры получили тяжелые травмы, а старик, скорее всего, не выберется. Она же и подала по просьбе Йолы зеркало.

После сестричка в белом халате ловко поставила девушке капельницу, плеснула быстрой, привычной лаской и убежала по своим медицинским делам. Забота Татьяны и медсестры вызвала в Йоле прилив настоящего счастья. Давно ее никто не жалел. Просто никого, кто мог бы, не было, не существовало в том, ненавистном мире. Только старая Глаха порой жалела, но жалела брезгливо, презрительно, как жалеют подыхающую от блох и лишая бездомную собаку. Неудивительно, она же рабыня. Была рабыней. И теперь у нее есть дом. Теперь у нее есть все.