Был ли у него иной выход? Увы, нет. Если бы Филипп сразу привез пленницу в Йефасский замок, чтобы получить ее воспоминания через Гейонеш, а затем совершить суд, то ему могли не позволить этого сделать. Гаар быстро обо всем прознает – в этом сомнения не оставалось. Стоило такому могучему созданию, как велисиал, добраться до пленницы, как он тут же свершит свою страшную месть. Даже спрячь ее Филипп где-нибудь в другом месте, то что стоит демону залезть в одного из сопровождавших графа, чтобы выведать место заточения из воспоминаний?

Но сейчас велисиал не сможет ничего. Сопровождавшие мертвы… Темница скрыта… Только карта… Только она откроет путь к его сестре.

Отпевание закончилось, и шаман уже отошел на почтительное расстояние, оставив лежать у обрыва пять тел. Над ними захлопали кожистые крылья – гарпии жадно слетелись вниз. Изогнувшие их силуэты приземлились над ледяными телами, протянулись скрюченные когти. Тощие гарпии облепили мертвецов, и морозный воздух наполнился звуком разрываемых жил и трещавших костей.

Гвардейцы глядели на это с нескрываемым отвращением.

Вдруг одна из гарпий подняла тощую шею, выгнула ее дугой вперед, и из нее донесся довольный гортанный смех, чем-то напоминающий смех разгульных пьяных девок в тавернах. Только этот был явно нечеловеческим, неестественным – пугающим. Все как один гвардейцы вздрогнули с непривычки, в то время, как пастухи лишь покорно склонились.

– Твари… Твари. Еще и смеются! – разозлился один воин.

– Почему они хохочут? – спросил второй у одного скотопаса.

– Радуются тому, что их-ть умилостивили зимой, – ответили ему спокойно местные.

– Почему?

– Летом бы им не дали принять подношение птицы рух. Летом мы-ть приносим подаяния им, потому что они правят летним небом. А зимой, после Великого Слета, когда рух отправляются вдаль с окрепшими птенцами, снежными горами правят они-ть… Гарпии…

Наконец, процессия развернулась и, прикрываясь идущими сзади лучниками, принялась спускаться вниз по извилистой тропе. Мертвецы остались лежать на плоской скале, разрываемые хохочущими от упоения тощими демонами. Филипп шел, погруженный в свои мрачные размышления, но, между тем, постоянно вслушивающийся в окружение. Он понимал, что и убитые у Вертеля, и эти пятеро гвардейцев – лишь первые жертвы зарождающейся войны. А за ними будут еще и другие. Уже в поселении он приказал всем собираться, и еще не случилась ночь, а гвардейский отряд уже медленно спускался по тропе, ведущей в Мориус, а там – и на равнины. Успокоившиеся пастухи, считающие, что угроза для них миновала, глядели им вслед. У каждой пастушьей семьи теперь звенело в кошельках золото, забранное графом у Мариэльд де Лилле Адан.

Вот только принесет ли оно им счастье?

* * *

Зима уступала теплым порывам весны. Чем ниже спускался с гор гвардейский отряд, тем сильнее плакали подтаявшим снегом деревья, тем скорее освобождались ото льда реки. Все таяло. Однако много где еще сугробы лежали цельно, высоко. Покинув пастушьи пастбища, Филипп запретил ночевать в городах. Поэтому двигались малолюдными тропами. Отходить далеко от бивуака было запрещено – все находились друг у друга на виду. Гвардейцы не понимали действий своего лорда и только наблюдали, как тот зорко вглядывается в каждого встреченного им на тропе путника, как вслушивается в отдаляющиеся его шаги или перестук копыт.

В один вечер они все расположились в пятидесяти милях от Мориуса, в густолесье. Пока одни прокапывались сквозь снег к земле, чтобы развести костер, другие сооружали лагерь. Юный паж бегал по периметру, собирал для костра сушину и подкладывал всем под раскатанные лежанки лапник с палками, чтоб было помягче и повыше.

Чуть погодя все ужинали, заполняя брюхо сытной похлебкой.

После помощи поварам Жак быстро свернулся калачиком под одеялом из козьей шерсти. Он не переставал думать о том, когда они вернутся домой, чтобы он ненадолго отпросился в Нижние Тапилки. Нет, ему все было чрезвычайно интересно: и золотистые земли Летардии, и горбатый Бофраит, и даже высокогорные пастбища со стадами овечек. Но его разбирало желание поскорее все рассказать своей родне. Жак домой хотел, к маме… Хотя конечно же, считая себя взрослым, он никому в этом не признавался.

Так Жак и лежал, думая о том, да о сем, но думая рассеянно, как это обычно бывает у детей, когда его подозвал к себе Лука.

– Валежника набери, – приказал капитан.

– Много?

– Сколько унесут твои руки.

– А руки-то у меня всего две!

Жак улыбнулся полубеззубым ртом.

– И меня тоже две! – хохотнул гулко Лука. – И у нашего господина две! Хотя мне порой кажется, что больше. Уж так ловок и быстр был наш милорд в лагере у этих прилизанных южан. Видел бы ты, Жак-жучок, как мы их тогда!

– Но кони у ноэльцев никчемные… Я потом больше с забранным конем воевал, нежели перед этим с кровососами. Да и зашоренные они, – заметил один гвардеец.

– Кто? – удивился Жак. – Вампиры?

– Да нет, кони же.

– Да и южные вампиры оказались не такими страшными, как рисовались. Больше пугали. А сами-то врассыпную кинулись, как бабы! – хмыкнул Лука.

Филипп, сидя у костра, впервые за долгое время улыбнулся.

– Просто дело в том, что они привыкли внушать страх любому: будь то человек, вампир или зверь, – заметил он. – На страхе держатся многие вещи – и даже наша конница… Не так и сложно сдержать конницу, если применить правильную тактику, а против умелого и бесстрашного командира она и вовсе может быть разбита всухую. Но мало кто сможет спокойно стоять перед огромной и несущейся на галопе лошади. Почти любой строй, даже идеальный, рушится из-за чувства страха, присущего каждому… Внуши страх. Заставь побежать. И твои кони затопчут любое войско! Вот и мы внушили неожиданной и смелой атакой страх вампирам, отчего они и забыли про свое преимущество, а потому и разбежались. Страх – сильнейшая эмоция, но, покорив ее, можно совладать даже с тем противником, который поначалу кажется непобедимым, ибо станет понятно – что и он всего лишь умеет нагонять на прочих страх…

Жак стоял, разинув беззубый рот, и пытался понять то, что ему только что сказали. Но ничего так и не понял. Вид у него был до того потешный, наивный, что все конники не выдержали – и загоготали. Они сами когда-то были такими же, и оттого вспомнилось им детство: солнечное и теплое.

– Хватит с Ямесом болтать, Жак! – прикрикнул на него Лука, делая серьезное лицо. – Забыл, что было приказано? Чтобы завтра быстро костер развели да позавтракали. Далеко не отходи. Живо! Туда и обратно стрелой! Вокруг лагеря! Понял?

– Да понял, понял… – насупился паж.

– Ничего ты не понял, Жак-жучок! А ну брысь!

И все, посмеиваясь, поглядели, как маленький паж шмыгнул в темные дебри леса и исчез в них. Ну а сами гвардейцы, разомлев от горячего питья, принялись беседовать. Говорили, как всякие мужчины, прежде всего об оружии, женщинах и лошадях.

– Лучше Казбара никого не видал! – приговаривал один гвардеец и глядел на вороного графского коня. От своего имени конь запрядал ушами.

– Соглашусь, но… – тянул Лука, прищурив карие глаза.

– Но что?

– Нет, и Казбар безупречен… Воистину графский конь, достойный шелковой попоны и украшенной изумрудами уздечки. А сам каков: силен, но летуч, будто стелется брюхом по земле! Но не в обиду нашему отцу-защитнику, однако душу мне греет воспоминание совсем о другом коне.

– О Тарантоне? – догадался один из конников.

– О нем самом! О Тарантоне, – глаза у Луки засияли, как у мальчишки, и после недолгого молчания он продолжил. – Самый лучший, верный и сильный конь из всех, кого я когда-либо видел! Я тогда мало в них разбирался, мальцом еще был, но стоило мне впервые увидеть отцовского Тарантона – сразу понял, что этот конь дороже жены и детей! Во всем он отца слушался. Будто понимал, что говорят. А старик любил его, как не любил нас, и, думается мне, будь у него выбор – он бы выбрал Тарантона. Кажется, в году, когда были сильные дожди, которые затопили Алмас… Какой же год? 2133, кажись. Тогда он вместе с господином Тастемара поехал унимать бунт среди оголодавших мужиков. А когда все остались в деревне, отец с тремя конными направился в соседнюю разузнать, куда пропал зачинщик. Там их на дороге и поджидали – этот самый зачинщик с кучей злых мужиков. Окружили, коней похватали под узду! Других конников стащили, закололи и принялись, сволочи, грабить. Отец уж с жизнью распрощался, думал, скинут и его, между доспехами щели найдут, забьют. Тарантона поначалу хотели целым взять, ибо мужики не глупые – хороший конь хороших денег стоит. Но Тарантон как взбесился. Кусался, лягался! Тогда уже его колоть начали, вилами пыряют, а он не дается – будто понимает, что если его возьмут, то и до всадника доберутся. И вынес он моего старика из толпы, раненый, облитый кровью, исколотый, но вынес. Он с того дня хромать стал, но отец его не бросил – до конца жизни кормил, поил, ходил к нему, как к другу, душу отвести. И меня с собой брал, рассказывал истории чудные про кельпи и какого-то Уильяма. Дескать, говорил, Тарантон – конь не простой, а зачарованный! Потому и умный такой, и послушный. А когда Тарантон умер, то плакал над ним, как дитя малое. С той поры и подсдал он, конечно, здоровьем стал хворать…