Наконец, все въехали в ворота, а через них – ко входу. Два помощника сами и безо всяких разговоров спешились. Они стащили грубый льняник, и он с шумом упал на брусчатку перед донжоном. Подошли замковые слуги, которые принялись помогать с содержимым повозки: девятью мертвецами, завернутыми в южные расписные одеяла и потому сокрытыми от глаз. Мертвецов взвалили на плечи и медленно понесли по светлым коридорам, ибо ко дню обмена на крюки подвесили зажженные фонари, чтобы указать гостям путь сквозь старый мрак.

Аристократ двинулся следом, не переставая искать глазами хранителя карты.

Филипп же уже направлялся к месту назначения, уронив руку на перевязь с мечом. При переходе в другое крыло он снял с железного крюка горящий фонарь и пошел дальше уже с ним. На его худое старое лицо падал дрожащий свет. Перед дверьми в зал вереница из слуг и гостей встретилась с появившимся из другого коридора графом. Филипп и аристократ в шляпе посмотрели друг на друга, как готовые к решающей схватке непримиримые враги, затем вместе вошли внутрь. Там уже торжественно усаживался в резной трон Летэ, поправляя свои широкие рукава, открывающие полные белые руки.

Тела укладывали напротив трона, в ряд. Пока это происходило, Филипп глядел на замотанных в одеяла мертвецов, а на него самого пристально глядел Гаар. Точнее, глядел на его руку, лежащую у сердца, где должна быть карта. В зал внесли еще источники света, расставили на столы – чтобы угодить гостям, которые мало что видели.

Аристократ вышел вперед и сказал:

– Девятеро. Девятеро, как было обговорено.

– Я должен убедиться, что все они – старейшины, – глухо ответил глава.

– Снимите! – приказал Гаар своим людям.

Помощники склонились сначала над одним, высвобождая его от спутывающих тело, как кокон, многослойных одеял. Все увидели смуглого красивого юношу, с красным оттенком кожи и длинными, до плеч, кудрями. Он был мертв, а у его губ лежала белая засохшая пена. После приказа один из замковых старших слуг подошел, опустился перед ним на колени и припал к запястью. Затем оторвался и кивнул – кровь принадлежала бессмертному.

– Почему у него нет на теле ран? – спросил Летэ.

– Яд.

– Яды нас не берут…

– Мало вы знаете об этом мире, – усмехнулся аристократ. – Это Белая Роза, сильная передозировка которой вызывает мучительную смерть без видимых повреждений. А большего вам знать не надо! Яда в крови уже нет. Вампир оживет через неделю-две.

Слуги же уже сняли одеяла со второго трупа. Там тоже лежал смуглый мужчина, сильно старый, имеющий полностью посеребренные годами волосы, вьющиеся проволокой. Костюм его был чуден, красочен и принадлежал западному эгусовцу, однако ни Летэ, ни Филипп в деталях южных одежд не разбирались. У губ этого мертвеца также лежала белая пена, высохшая и похожая на цветочный рисунок.

– Почему эти такие смуглые? – свел брови на переносице Летэ, пока слуга пробовал кровь второго. – Разве вампиры были рождены из южных племен?

– Нет, – ответил аристократ. – Просто эти отец и сын некогда были людьми. На юге не придерживаются застарелых обычаев передачи бессмертного паразита обязательно вампиру.

Затем последовало третье тело. То был уже типичный среднеземельный аттан в легких штанах и рубахе. На шее у него висела затянутой удавка, он не мог вдохнуть ни единого глотка воздуха – оттого и лежал, как усопший, но готовый очнуться от сна в тот же миг, как только смерть ослабит хватку. Следующий за ним, четвертый, снова оказался южанином с потемневшей под солнцем кожей, и губы его также были измазаны некой смертельной Белой Розой.

Филипп напряженно рассматривал еще укутанные тела, стоя в стороне и держа в руке пылающий фонарь. Ненадолго он почувствовал на себе взор, поднял глаза и увидел обращенное к нему бледное лицо аристократа. Аристократ глядел на него из-под шляпы, где качалось желтое шикарное перо, и победоносно улыбался. Нахмурившись, граф снова вперился в привезенных мертвецов.

Слуги с упоением вкусили крови пятого бессмертного.

Затем перешли к шестому, склонившись…

Седьмой тоже оказался южанином.

Восьмой был не Генри и не Уильямом, а потому граф сжал губы, устремив вопросительный взор уже на главу совета. Тот, однако, сделал вид, что все идет, как должно, и только продолжал обнимать толстыми нежными пальцами подлокотник своего деревянного трона. А когда прислуга с помощниками потянулась к последнему мертвецу, замотанному в желто-оранжевое одеяло с вышитыми ромбами, тут уже и граф, и аристократ скрестили свои взгляды, будто клинки, в решающем немом поединке.

Одеяло начали неторопливо разматывать, обнажив сначала босые белые ступни, затем нижнюю часть тела нагого мужчины, пока не подошли к плечам.

Филипп из-под бровей глядел, как лицо мертвеца освободилось от стягивающих оков покрывала. Это был не Уильям… К последнему трупу склонились сразу несколько слуг, впиваясь клыками в побелевшие от смерти запястья. А граф посмотрел на Летэ с затаенной злостью.

– Где Уильям?

– Девятеро, как мы договаривались! – вмешался аристократ, перебив. – Карту! – и он повелительно протянул руку к графу.

– Сир’ес, где Уильям? – глухо повторил граф.

– На благо родного клана, Филипп, время от времени должно приносить определенные жертвы. Об этих жертвах мы не забудем и всегда будет чтить их. Это как кровь, что насыщает жилы клана, вливает в них силы для последующей жизни… – покровительственно отозвался Летэ. – Ты тоже претерпевал трудности – и теперь они окончились. Как окончилась и твоя роль стража карты. Передай ее, Филипп.

– Вы попрали собственное слово.

– Передай карту… Твои предки приносили мне священную клятву верности, которая перешла и к тебе, – ответил невозмутимо Летэ. – И я взываю к ней. Передай!

– Изволь, карту! – ядовито улыбнулся аристократ.

Филипп глядел на Гаара, настойчиво тянущего руку и уже открыто улыбающегося, ибо победа сталась за ним. Глядел он и на Летэ, на лице которого царила непоколебимая уверенность в том, что его выгодный обмен – есть ценнейший вклад в жизнь клана. Нырнув под край котарди, граф достал сложенную карту с почерневшим от огня уголком. Все взоры обратились к нему. Все глядели на этот жалкий клочок бумаги, стоящий столь дорого… Однако вместо того, чтобы протянуть карту аристократу, Филипп распахнул металлическую дверцу фонаря. И швырнул бумагу прямо внутрь… Пламя внутри встрепенулось, разрослось и быстро зализало промасленный пергамент.

– Нет нужного пленника – нет карты! – граф сказал это металлическим, холодным голосом, и рука его не на миг не дрогнула.

Наблюдая, как переменился в лице Гаар, как резко пропало холодное величие Летэ, а сам глава даже привстал со своего резного кресла, продолжаясь впиваться пальцами в подлокотники, он все-таки позволил себе открыто усмехнуться. Он знал, что будет дальше, и рука его снова хищно упала к перевязи, где заласкала железо рукояти, готовая достать меч. На глазах всех огонь буквально за миг пожрал карту. С губ Гаара сорвался страшный вопль, совсем нечеловеческий. Вопль этот разнесся эхом в каждом углу замка, и даже в Йефасе все вздрогнули…

Жаркое лето было в разгаре. На раскаленных солнцем полях крестьяне срезали серпами колосья пшеницы, чтобы перевязать их в снопы. Иногда они снимали шляпы, дабы обмахнуться – ветра не было, и воздух стоял душный, тяжелый, совсем неподвижный. Вдалеке над полями высилась гора Брасо, которая тянулась острой верхушкой в ярко-голубые небеса, пронзая их. У подошвы этой горы расстелился город-крепость Брасо-Дэнто вместе со своими многочисленными полями, графскими рощами, поселениями и садами, где деревья начинали тяжело опускать свои ветви от зреющих фруктов.

Йева выглянула из повозки, укрытой плетеной крышей, чтобы рассмотреть Брасо-Дэнто не из-за спины возничего, а вот так – во всей красе.

Целых три десятилетия этот вид будоражил ее мечты, проникал в дремотные сны, отчего она просыпалась в нетерпеливом ожидании. А когда она сидела в одиночестве на мысе Бразегмаут, то позволяла себе воображать, каким будет ее возвращение. И вот момент настал – повозка приближалась к ее отчему дому. И то был не сон, а явь. Вскоре она увидит любимые коридоры, по которым в детстве бегала, когда за ней гонялся ее смешливый брат. Ее смех тогда разносился с верхнего этажа до темниц, звенел капелью. Выскакивая из-за угла, Йева порой натыкалась на приютившего ее графа и смущалась. Она краснела, теребила рыжую косу и извинялась, опуская взор, но граф никогда на это не серчал – лишь улыбался, да и пальцем разве что поучительно грозил.