Так буднично. Так, будто ему скучно. Я помню, как меня бесил этот тон. Не то чтобы другие учителя устраивали на своих уроках концерты или радовали доброжелательностью, но… но.

Моя рука оказалась в воздухе первой. Обычно я не задумывалась, поднимая её, но тут мне требовалось серьёзное усилие.

Он прошёлся взглядом по классу. Потом натолкнулся на меня. Меня вводил в какое-то неистовство этот его взгляд – будто он не воспринимал меня всерьёз, как будто забавная собачка пытается что-то сказать. В его понимании я навсегда закрепилась как блондинка, которая хлопает глазками, убеждающая поставить пять. А теперь ещё и проституточная соблазнительница.

Это не было далеко – я всё-таки была блондинкой-моделью. Их обычно так и воспринимали.

– Хорошо, Юдина, попробуйте исправить положение, – и я встала с места, высоко поднимая голову. Подошла. Посмотрела в глаза с уже знакомым вызовом (который давался мне очень тяжело) и взяла из его ладони мел. Именно физика мне тогда воспринималась так, будто это моё личное поле боя. Будто никого не существовало кроме меня и его, которому нужно было доказать что-то, макнуть головой в его неправоту.

Я начала писать решение, буквально вдавливая мел в доску и чувствуя, как спину под его взглядом жжёт.

Всё-таки я не была цирковой обезьянкой. Я была сделана из стали.

Я никогда не была поэтессой, как Вера, – я игнорировала существование чувств. Вера казалась мне соплежуйкой, а себя, сбегающую в мир атомов, чертежей и цифр, я считала человеком конкретики и фактов.

С утра до ночи я талдычила физику на чистой злости. У меня никогда не было гениальных мозгов, как у дедушки (или, если уж на то пошло, – вообще мозгов), было только моё упрямство, которое я использовала как топливо.

– Она девочка небесталанная, но ей нужно много стараться, чтобы чего-то достичь, – сказал как-то деда в моём детстве, когда я притащила ему первую попытку изобретательства – пародию на его гениальные механические штучки, которые он делал на скорую руку. В тот вечер они после конференции пили водку, а мне хотелось всех впечатлить, но танцы и представления ребёнка для них были неинтересны – это я уже понимала. – Она похожа на свою мать – та тоже слепит что-то из говна и палок, и думает, что ей за это положена Нобелевка. Стоит и бьёт ногой, ждёт, что я ей скажу, что она гениальна, а как укажешь ей на ошибки – убегает, обзывает дураком и плачет весь день. Но упрямая была, что сказать… Юлька ваша такая же.

И хохотал. А я навсегда запомнила это всепоглощающее ощущение стыда. Мама в моём детском мозгу навсегда закрепилась как глупышка, и вести себя как она – это просто ужас. Мне всё ещё хотелось обозвать деда дураком и топнуть ногой, сказав, что он ничего не понимает, что я не огранённый бриллиант, талант, который рождается раз в тысячелетие, но он, ректор технического университета, доктор физических наук, владелец стольких наград и грамот, явно понимал больше меня. А я терпеть не могла постоянные сравнения меня с глупышкой мамой. И с тех пор начала биться в стену лбом.

Ире это не нравилось, потому что она уже вытоптала для меня дорожку – которая, как она думала, была вся сделана из цветов. Мне же было по душе пробиваться сквозь тернии к звёздам.

Папа был по большей степени равнодушен к моим увлечениям – настолько, что порой мне хотелось стать настолько громкой, что не услышать меня было бы невозможно. Просто из любопытства: как он себя поведёт, когда увидит меня? Тогда я не понимала, почему на месте отца для меня стоял непробиваемый бетон.

Это была обида, а я любую свою эмоцию трансформировала в злость и ненависть. Мне казалось: это внутреннее состояние сильного человека, который способен оседлать весь мир и расстрелять несогласных. Поэтому я презирала отца.

У нас был огромный дом – дедушка с барской руки отдал его отцу после смерти мамы, чего папа так и не смог простить ему, поэтому с завидным постоянством пытался проиграть его в карты. Дед, называя его никчёмным нытиком, неспособным без его дочери и дня прожить, покрывал его долги. Потом появилась Ира, которая в отличие от отца, бизнес вести умела явно лучше – у неё была своя линия косметики, – и уже она стала платить за отца в бесконечных казино и разговаривать с мутными типами, придавливая их трусливые глотки шпильками. Я её ненавидела, но не понимала, зачем ей такой же трусливый отец.

Деда называл её «бездарной торгашкой, продавщицей на рынке», и я как верная собачка глотала его слова, чтобы потом с точностью до интонации бросать их в лицо Ире. Повторять его надменный тон в разговорах с Верой, скучающе вытягивая руки с длинными ногтями. Вера только отмалчивалась на эти оскорбления, что меня доводило до белого каления – она не имела права иметь отличное от моего мнение. Не имела права считать себя лучше меня.

Мне нравился наш дом. Белокаменные лестницы с крутыми поворотами, балкон со второго этажа, прямо как из фильмов про аристократов, просторный белый холл с настоящим камином. Но каждый раз, выходя за пределы своей комнаты в эти прохладные коридоры, где каждый шаг отскакивает от камня и эхом бежит вглубь, дальше, я ломала пальцы и запрещала себе смотреть на высокие потолки – чтобы не ощущать себя букашкой. Этот дом был воплощением деда в моей голове.

– Почему ты ещё не одета? Я пересылала тебе письмо от Миши с расписанием фотосессий на неделю, – я вздрогнула от громкого голоса Иры, оказавшейся в моей комнате. Даже не постучавшей. Меня мгновенно ввело в исступление то, как брезгливо она посмотрела на разбросанные кучи листков с формулами и книг. Тогда я этого не замечала, но сейчас, вспоминая это, я понимаю, как неуютно она себя чувствовала, когда врывалась ко мне – несмотря на костюмчики от Прада, она была очень напряжённой и боялась и шагу лишнего сделать. Лицо превращалось в каменную маску, а глаза смотрели прямо – только на меня, как будто я собака, которую надо контролировать взглядом. Как меня вымораживала её дрессировка – словами не передать. Я делала назло буквально всё. – Почему так сложно убраться, боже, неужели тебе приятно жить в этой грязи?

– Ты не поймёшь, что такое творческий хаос, – прищурившись, отвечала я. Я воинственно вздёргивала подбородком, наслаждаясь своим хамством. Тогда я казалась себе самой умной, а она – никчёмной и глупой «торгашкой», раз не отвечала мне и – о боги – не могла отличить кинетическую энергию от потенциальной. – И если ты не слышала, как я в тот раз сказала, то повторю ещё раз, для особо одарённых: я. Не. Пойду. Туда. Больше.

Она тоже начинала закипать – её бесило, когда я ей грубила. «Девчонка, малолетняя неблагодарная хамка, которая и жизни не хлебнула…» Ну да, я не начинала свою великую карьеру с того, чтобы драить полы в торговом центре, и не то что бы жалею об этом.

– Ты хоть раз можешь нормально ответить на замечание? – всплеснула она руками. Я так радовалась, когда выводила её на эмоции – это значило, что я победила. Со мной было очень тяжело – на дне её голубых глаз всегда была обречённая усталость. Но она не сдавалась. – Если ты по глупости хочешь расстроить свою карьеру, то подумай хотя бы ещё раз…

– Так вот именно, что ты не даёшь мне самой думать! – закричала я, бросая на пол подушку. Как была в розовой пижаме – так и стояла посреди комнаты, отчаянно защищая своё. – Я уже всё решила, отстань от меня с этим моделингом! Вечером я пойду с дедой на конференцию. И не говори, что он заморочил мне мозги!

Она только покачала головой, тяжело вздыхая и покорно опуская голову. Вести разговоры о дедушке было полностью бесполезным делом; это всегда скатывалось в поток нескончаемой ругани из моего рта.

Выходила я из комнаты уже при полном параде – агрессивно-красная помада на губах, белая рубашка и чёрная юбка, на десять сантиметров выше допустимой длины. Впротивовес своему страху этого дома, я специально громко цокала каблуками. Когда я пришла в кухню, вызывающе глянула мачехе в глаза и хрустнула яблоком, которое взяла с хрустальной менажницы. Помятый после вчерашней попойки отец читал газету, прихлёбывая кофе.