– Да ты посмотри на себя! Это называется «модель»?

И швырнула на столик распечатанные фотографии. Мой взгляд машинально упал на одну из них – и все мои многочисленные слова застряли в сжатой глотке.

Завитые светлые волосы. Красивые черты лица, не совсем правильные, но интересные, резкие – то, что хорошо продавалось, поэтому меня и взяли. Иногда я смотрела на свои фотографии и застывала, чувствуя нечто скользкое и противное внутри. Будто я забывала, кто я. Будто мне показывали не меня, а чудовище Франкенштейна, изуродованное чужими пальцами, чужими вырвиглазными нитками. Я смотрела на зажатую костлявую девчонку в короткой юбке и расстёгнутой белой рубашке, которая корчилась в сексуальных позах, и мне становилось тошно.

Я разъярилась, как и всегда, когда видела любое проявление своего несовершенства.

Мне сказали, что я буду лицом Гуччи, лицом Дольче и Габбана, а теперь превратили меня в полное убожество. К чёрту их.

Даже не застегнув блузку, я пошвыряла вещи в сумку. Ира, сжав губы, завертелась вокруг меня, начав истерично что-то кричать, но на моём лице уже была каменная маска, и я полностью оглохла. Родителей это всегда бесило – как я легко, по щелчку пальцев абстрагировалась от остального мира. Мне кажется, это крайность всех шумных в детстве людей. Когда тебя долго не слышат, в подростковом возрасте ты становишься ничем.

Или – не собой, надевая на себя сотни чужих масок. Но никогда не собой.

– Юля! Юля, чёрт тебя подери! И куда ты собралась! Сучка поганая, – вдруг прошипела она. – Водитель тебя не повезёт, будешь пешком добираться, слышишь?

– Мне плевать, – ответила я, отправив ей спокойный взгляд. – Я больше здесь не появлюсь.

Она что-то ещё выкрикнула мне вслед, но я послала ей средний палец, не оборачиваясь, и каждый шаг давался мне легче предыдущего, несмотря на ноющие от шпилек ноги.

Тогда я была так счастлива – у меня на лице играла улыбка (я чувствовала её болящими мышцами на лице). Я представляла, что мне больше никогда не придётся быть цирковой обезьяной.

Но что-то во мне безобразно корчилось и кряхтело, краснело, пыхтело, выворачивая меня наизнанку, когда в голову приходили те уродливые фотографии.

Я не могла этого вынести.

* * *

– Ого! – присвистнула Вера, окидывая меня насмешливым и восхищённым взглядом. – У вас сегодня, я так понимаю, нюдсы.

Я встретила её на широком подоконнике туалета – там, где она прогуливала физику, математику и добрую половину предметов. Мы сидели на нём, поставив ноги на батарею и хихикали над тем, какие наши одноклассники дебилы. Хихикали над всем. И дымили в окно в молчании.

Она обратила ко мне худое лицо – и зелёные глазищи вцепились в меня. Иногда они могли быть довольно пугающими, когда она сверлила ими в наших дебилоидных пацанов и посылала их в причинное место, но я видела их хитрыми – или наивными и огромными, стоило мне рассказать очередную байку со своей так называемой работы. «О боже, неужели…»

Сейчас в туалете тоже пахло табаком. Она была в своих потёртых джинсах, а на коленях у неё лежал неизменный блокнот с исписанными рифмованными строчками.

– Не спрашивай, – закатила я глаза и попросила пальцем у неё сигарету. У нас была своя система жестов – два раза махнуть указательным значило «дай покурить». Красные мальборо. Я закашлялась, потому что хотела скурить сигарету побыстрее – мне необходимо было попасть на физику.

– Выглядишь классно. Ильич сдохнет, пуская на тебя слюни, – хмыкнула она.

После таких фотосессий я слышать не могла о своей красоте. Мне хотелось убить кого-нибудь об стену.

– Заткнись, а, – слишком резко выпалила я, хотя хотела бросить это как шутку. Вера непонимающе и испуганно посмотрела на меня – птичка, которая и так боялась чирикать. Тогда у меня между рёбрами что-то кольнуло. Но я всегда выбирала это игнорировать.

Не глядя на неё, я вернула ей недокуренную сигарету и, скомкано попрощавшись, побежала на физику – чувствуя, что всё ещё задыхаюсь. Коридоры казались нескончаемыми. Наконец я нашла нужный кабинет.

И застыла на несколько секунд. В эту дверь я всегда боялась стучать.

Потом разозлившись на себя, я всё-таки дёргаю за ручку и вхожу. Десятки кислых лиц обращаются ко мне.

Такие моменты я помню отчётливо, будто я нахожусь там. Потому что в пределах этих дверей я становлюсь острой и колючей, проволокой, и пространство вокруг меня будто тоже обостряется, режет как нож.

Я с разбегу вмазываю в него свой взгляд. Сначала в чёрные татуировки на предплечьях, видимые из-за короткого рукава, затем в джинсы, потом в короткие тёмные волосы, и только потом промеж глаз. Не в них.

Он незаинтересованно смотрит на меня, но я уже жду почему-то грома и бури. Жду, с вызовом глядя на него, но трясясь внутри.

Гром и буря – вот из чего он был сделан. В свои семнадцать я постоянно думала об этом – о том, что у него внутри. Тогда мне казалось, он был создан, чтобы мне было страшно и неуютно.

– Извините за опоздание, Александр Ильич, проспала, – выпаливаю я, заставляя голос звучать громче.

– Я не слышал стука, – кинул он низким голосом в полной тишине. Когда он говорил, все подавленно молчали. На его уроках тоже молчали – только за пределами этих дверей позволяли себе много, много разных слов. Я задрожала от злости, которая приближалась ко мне неконтролируемыми всплесками. Но выплеснуть я их могла только своими громкими шагами и излишне громким стуком.

Тогда у меня была непереносимость Александра Ильича. Аллергия, поэтому тело реагировало порой странно и непредсказуемо.

– Извините, – с нажимом произнесла я, держа спину прямо. Я не могла позволить себе превратиться в жижу под его равнодушными серо-голубыми глазами, похожими на стоячую воду подо льдом.

– Проходите, Юдина. И застегните рубашку.

Когда непослушные после холода и ослабевшие пальцы неуклюже (боги, впервые я делала что-то неуклюже) застёгивают пуговицы, лицо медленно начинает покрываться краской. Я бросила на него беспомощный взгляд – это получилось совсем бесконтрольно, я не хотела.

В ответ натолкнулась лишь на холод, скрывающий на дне неприязнь, или даже нечто похожее на отвращение, будто он смотрел на червяка. И испуганно отвернулась. Он подумал, что я специально его соблазняю?..

Я спряталась за волосами.

Проверяли домашнее задание, которое я, конечно же, не успела сделать. И конечно же, он меня спросил. Тогда случалось много того, о чём я думала с ужасом – будто сама судьба макала меня дерьмом с головой. Сейчас многие говорят, что всё зависит от твоего настроя и программ в голове, но тогда я об этом не думала – мне казалось, всё вокруг хочет меня уничтожить.

– Юдина, вы готовы? – кинул он мне, приподняв подбородок, отчего казалось, что свысока. Он расслабленно сидел на стуле, крутя в пальцах ручку. Журнал открыт. Он всегда выглядел так, будто он тут невзначай с этими прозрачными глазами смотрит, но не видит – будто ему на всё плевать. И когда он появился здесь полгода назад, нас это обмануло. Ему действительно на всё насрать – но он был запрограммирован на то, чтобы вызывать у людей ненависть.

Я уткнулась ему взглядом куда-то в острую скулу, закусив щёку изнутри. Хотелось скулить. Что он, чёрт возьми, здесь делает? Мише бы он понравился. Идеальный типаж.

Он не подходил этому месту – но ровно до того момента, как не вставал у доски и не начинал объяснять закон относительности или ещё что-нибудь.

– Нет, – хрипло сказала я.

– Я думал, вам нужны хороший средний балл, разве нет? – приподнял он бровь, после того, как сделал пометку в журнале. И мимолётом посмотрел на меня, безмолвно припоминая один дурацкий момент, когда я подошла в прошлом году, пытаясь его уговорить поставить мне пять. Сейчас я понимаю, как дебильно это выглядело. Но тогда он точно также приподнял бровь.

«Пять по литературе? По математике? Извините, Юдина, это не ко мне».

Козёл.

– Д-да, – выцедила я.

– Отлично, – тут он встал с места, потеряв ко мне интерес. Написал на доске тему точными, печатными буквами. – Продолжаем предыдущую тему. Номер триста три. Кто хочет попробовать?