Когда я была маленькой, меня ничто на всём свете не могло испугать.

Я была ураганом остроугольных костей, растрепанной, жёсткой чёлки, спадающей на дикие глаза, и воплей – но мне казалось, что я страшнее тигра и от моего рёва многоэтажки обрушатся в пыль. Я перебегала дорогу прямо перед проезжающими машинами, а водители матерились мне вслед; я прыгала по деревьям, кидалась в мальчишек булыжниками и хохотала, когда они пугались, потому что я – я ничего не боялась кроме собственного испуга.

Мне хотелось пронести эту слабоумную смелость до самой своей старости, но уже лет в пятнадцать она начала трескаться, и я поняла, что она была сделана из пластика, а не из камня. Или льда (потому что он тут же растаял бы под его глазами).

В мои ураганные семнадцать от меня прошлой уже ничего не осталось – я надела жемчуг и встала под вспышками фотокамер, как под обстрел. Под этими камерами в моём взгляде больше не было дикости – только царственное величие и чуточку тоски, которую я украла у звёздных актрис чёрно-белого кино.

Но внутри – в пределах фотосессий, когда моё тело ощупывали профессиональным взглядом, цепко выхватывая недостатки, которые невозможно продать (но всё ещё меня не видели) – я была слепым котёнком. Неприспособленным, одомашненным, испуганным потомком хищников, забывшим, что у него есть когти. Или – ещё не отрастившим их.

Я забывала о своей необузданной дикости и покорно стояла под обстрелом, непонимающе щуря глаза, пока меня ловили в кадр, чтобы показать на Дискавери. Так я себя ощущала – живым экспонатом.

– Приготовься и…! Да, вот так… нет, нет, чуть поверни голову, нет… ну что такое… нам нужен перерыв! Встретимся через пять минут! Иди, попей водички, отдохни и возвращайся отдохнувшей и повеселевшей! – и тут же жёстко, но тихо, чтобы слышала только Ира: – Это никуда не годится, приведи её в работоспособное состояние, сей-час-же!

Вспоминая эти фотосессии, я могу привести только одно сравнение: безвкусный, пресный секс. Тебя мучают долгое время, и ни ты, ни фотограф не можете достичь оргазма. Ты для него бревно, а он для тебя насильник.

Ты спишь на ходу, а тебя трахают.

После того, как Миша, матернувшись себе под нос, недовольно швырнул фотоаппарат одному из своих ассистентов, я позволила себе взглянуть в огромное панорамное окно студии.

Панельные многоэтажки большого города (я там не жила, только ездила на эти фотосессии) сливались с серостью неба.

Мрачно, но вполне в духе туманного ноябрьского утра. Мы начали в семь вечера воскресенья. Уже понедельник – а значит: школа, математика, уроки…

Как далеко это сейчас, но вспоминается по-прежнему с ужасом. В семнадцать это и вовсе было личным апокалипсисом, который начинался каждое утро и повторялся в следующее, как день сурка.

Я протёрла рябившие от вспышек и бессонной ночи глаза, и тут же подбежавшая Ира испуганно отодрала мои руки от лица.

– Господи-боже, Юля, ты сотрёшь макияж!

И принялась оттирать с нижнего века пятна от туши. Я отводила взгляд, лишь бы не смотреть на её сосредоточенное, слегка зелёное лицо так близко, но выгнать её из своего пространства не могла, хотя меня выворачивало. Нет: я хотела откусить ей нос, но больше – спать. Я покорно стояла бы и дальше, если бы она не дёрнула меня за юбку и не шикнула, заставляя завалиться вперёд, как марионетку:

– Давай без своих выкрутасов! Миша от тебя вешается!

Таким тоном, будто я всё это время не старательно корчила из себя модель, а мазала собственным дерьмом стены. Будто я трёхлетняя. Будто она мне настоящая мать.

Я медленно перевела на неё взгляд, чувствуя, как болят глаза из-за лопнувших капилляров.

Раз.

Два…

И в один миг взорвалась, как звезда, дожившая свой век.

Я резко скинула с себя её руки. Мимо замелькали удивлённые лица, плакаты, смешиваясь в разноцветное пятно. Холодный воздух бил горевшее лицо, пока я шла так быстро, что почти бежала.

Я не заметила, как одубевшие ноги задели простыню, служившую декорациями, и всё упало к чертям; не услышала воплей Иры, летевших в спину. Я вообще ничего не слышала – в ушах у меня была вата, а грудь не могла сдержать желающее выбраться сердце.

Я тоже хотела выбраться.

Иногда она всё-таки во мне просыпалась – та десятилетняя вечно орущая дикарка, которая успокаивалась только со странными игрушками деда из старого металлолома. Они мигали зелёным и красным, из них торчали леска и проволока, но как же я их любила! А потом пришла Ира и выбросила весь этот «мусор».

Я помню ту гримёрку, в которой мы ютились чуть ли не на головах друг у друга, – вешалки с безразмерным тряпьём, которое напяливали на нас, худощавых (а мы порой прыгали из-за этого до потолка), камерное тёмное пространство, в котором вечно пахло потом и парфюмерией, маленькие туалетные столики со всем этим косметичным дерьмом. Я чуть не скинула его полностью, пока искала трясущимися руками средство для снятия макияжа. Не нашла. В процессе разнесла весь столик. Да и чёрт с ним. Возьму сухие салфетки и буду стирать ими наждачную матовую помаду – я её ненавидела. После себя она оставляла лёгкий проститучный флёр. Или кровавый – будто наелась стекла.

Я вспоминаю эти моменты – и мне хочется взять как можно таблеток с прикроватного столика, потому что мне становится трудно дышать. Потому что перед глазами всё расплывается, как тогда.

– Что это с ней? – недоумённо шушукались девочки, глядя на меня издалека, но ближе не подходя. В такие моменты всё во мне становилось визгливым и хрупким, будто ломающееся стекло:

– Вам заняться нечем?

В том маленьком душном помещении я никогда не могла полностью вдохнуть и не могла себя узнать – со стороны это наверняка выглядело по-идиотски, когда я металась и огрызалась на всех. Я будто загнанная дичь дёргалась в капкане.

Но они отставали и сразу замолкали – и это меня успокаивало.

– Ты ведёшь себя как ребёнок! – Ира меня подняла за плечи, как куклу – снова. Я отправила ей взгляд исподлобья и мысленно пожелала умереть, не заботясь о том, как по-детски это было. А так оно и было. Ну и что ты сейчас сделаешь? Возьмёшь карандаш для губ и вонзишь его в артерию? А потом пойдёшь плакать в уголочке?

Милая маленькая Юля. Какой глупой ты была.

– Не трогай меня! – тут же процедила я. Внутри у меня была целая истерика. Эту истерику в мои семнадцать могло спровоцировать что угодно – любой взмах бабочки на другом конце планеты. – Мне уже надо в школу!

«И ты мне не мать!»

Однажды я в детстве выкрикнула эту фразу ей в лицо, но потом она дала мне пощёчину. Я кричала это снова и снова, пока ей не надоело меня бить.

– В школу пойдёшь, когда мы сделаем нормальную фотосессию! – у меня дёргался глаз от этого слова, так что я опять переборола желание плюнуть ей в лицо. Она стояла в этом своём модном костюме и держала блондинистую голову ровно – ухоженная, твёрдая. Она смотрела на меня так, будто между нами была настоящая война, и ей во что бы то ни стало, надо было её выиграть. Но дело в том, что я тоже ненавидела проигрывать, особенно ей.

– А, так значит, «внеклассные кружки» важнее моей учёбы? – я разом выливала весь свой яд, сардонически ухмыляясь, сама чувствуя тошноту от этого яда на моих губах. Руки были сжаты в кулаки, а глаза безумно сверкали – я видела это в зеркале. Я была совсем на себя не похожа – металась, как птица в клетке.

– Кому ты такая, с таким характером, будешь нужна? Тебя больше ни одно агентство не возьмёт – Миша уже хочет нас выгнать!

– О боже, – я закатила глаза, повеселев. – Выгнать, значит? Скажи ему, что за это я подарю ему новый дом. Когда он выплатит мне гонорар, естественно.

Какое же несравнимое удовольствие мне доставляло видеть возраставшее бешенство на её излишне красивом, но постаревшем лице – я чувствовала власть над ней.