«Нестором», летописцем происходившего, был Виктор Шейнис, привычка которого заносить в клеенчатую общую тетрадь стенограмму наших совещаний вызывала частые шутки: мол, надо подкладывать копирку, чтобы легче было информировать КГБ о принятых решениях[27]. Вот и шути – при подготовке этой книги я нередко обращался к фундаментальному двухтомнику Виктора Шейниса «Взлет и падение парламента».
Инициативная группа «За демократические выборы в АН СССР»: Вахнина, Волков, Мазо, Собянин, Шабад, Санько начала протестное движение в Академии еще до моего лихого обещания Галкину. Уже 2 февраля они провели митинг общественности у здания Президиума АН СССР на Ленинском проспекте, потребовали перевыборов Президиума Академии, призвали выдвинутых кандидатов поступить по совести и взять самоотвод. Совесть, похоже, оказалась в дефиците: самоотвод не взял никто.
Совместив образовавшиеся к тому моменту базы данных, мы наладили и «методическое» руководство, и мониторинг выборов представителей институтов на Общее собрание. Тут мой опыт оказался весьма полезен, поскольку выборы в ИПКОНе были одними из первых в АН СССР и у меня первого был мандат.
Обычно через академическое «сарафанное радио» мы выявляли сторонников демократических преобразований, объясняли им, как можно бороться за заветные мандаты, оказывали посильную персональную помощь. Сейчас рождественской сказкой выглядит бескорыстие и эффективность того порыва. Ни денег, ни почета мы не искали.
Очарование революции, когда она назрела, – главная сила и главный ресурс этой революции.
Уже через пару недель мы могли претендовать на значительное большинство мандатов в Москве и Ленинграде. Внутренняя эрозия созданной коммунистами системы и степень ее непопулярности были таковы, что любой открытый протест или просто публично выраженное несогласие с решениями партийной номенклатуры гарантировали человеку или группе лиц немедленную известность и широкую поддержку.
Проще было в институтах естественно-научного профиля. В них даже руководящий состав и значительная часть академиков и членов-корреспондентов разделяли наши взгляды. Возможно, менее идеологизированными, зато более реалистично настроенными в отношении будущего «экономики социализма» были представители институтов экономического и социологического профиля. В институтах сферы международных отношений «и хотелось, и кололось». Все видели, все понимали, но, за редким исключением, побаивались за свои преференции – возможность ездить за рубеж и потому ощущать себя избранной кастой. Страх они стряхнули позднее.
Реформаторская линия, заданная Горбачёвым, привела к тому, что даже в институтах общественно-научных, цитадели «проверенных и отобранных» партийных кадров, основная масса сотрудников повернулась задом к твердолобой, попахивавшей сталинизмом «лигачевской линии», как ее называли по имени Егора Лигачева, члена Политбюро ЦК КПСС, одновременно соратника и злейшего оппонента Горбачёва. Вот «перед» у них подозрительно раздваивался. Одни, вслед за Горбачёвым, делали ставку на обновление социализма, другие уже поняли, что «Бобик сдох».
В общем, Москва за нас. Ленинград – тоже. Там было меньше митинговщины и борьбоискательства, зато шла исподволь налаженная аналитическая работа на тему «Что потом?», в центре которой стояли Анатолий Чубайс, Альфред Кох, Михаил Маневич и другие. Мы их практически не знали. Зато тогда же меня попросили съездить в Ленинград и посмотреть, что это за Анатолий Собчак, профессор-правовед Ленинградского университета, слухи о блистательной убедительности которого дошли до нас.
Поехал, посмотрел из задних рядов собрания в каком-то институте. Вернувшись, с чистой совестью доложил: «Силен и может стать одним из главных. Правда, павлин очевидный». Активнее всего мы взаимодействовали с Мариной Салье. Доктор геолого-минералогических наук, общественный деятель, она была признанным лидером демократического движения в Ленинграде. В ее маленькой прокуренной квартирке на берегу Финского залива отшумело немало совещаний и споров. За Ленинград можно было не волноваться.
Сложнее было за пределами столиц. В союзных республиках ситуация была поляризована гораздо сильнее: национальные и националистические идеи становились все популярнее, и это подрывало позиции номенклатуры. С другой стороны, номенклатура контролировала положение в республиках Средней Азии и в Казахстане гораздо уверенней.
Учитывая это, мы пришли к выводу о необходимости усилить работу с отделениями и центрами академии в Сибири, на Урале и Дальнем Востоке.
Тут очень кстати мне подвернулась очередная командировка в Таштагол. На обратном пути заехал в Новосибирск – третью столицу советской академической науки. Успел вовремя: собрания по выбору делегатов от Сибирского отделения должны были вот-вот начаться.
Мы провели несколько совещаний, обсуждая тактику действий на ближайшие дни и вплоть до общего собрания Академии. Душой дела были математики Илья Гинзбург и Григорий Сурдутович. Итог выборов в Сибирском отделении, где я присутствовал как наблюдатель, ошеломлял: практически все мандаты от Сибирского отделения оказались в руках наших единомышленников.
Вернулся с добрыми вестями и не вполне заслуженно стяжал лавры «организатора и вдохновителя побед». И когда наш штаб начал формировать круг кандидатов в депутаты, наряду с выдающимися учеными и людьми с ярко выраженной гражданской позицией Леонид Гордон предложил и мою кандидатуру. Было приятно, однако, заметив ошарашенно-недовольные взгляды товарищей по фронде, срочно взял самоотвод: малейшая попытка политического стяжательства могла расколоть не только нас, но и намечавшийся альянс с академиками. Ближе к общему собранию АН стало ясно, что при поддержке академиков (некоторые по привычной осторожности предпочитали поддерживать нас пока шепотом, другие всегда были рады «подложить свинью товарищам по террариуму», а третьи готовы «были взойти на баррикады» за выстраданную позицию) мы могли бы сломать запланированное течение событий. Объективный фактор успеха (количество сторонников, явных и скрытых) был налицо, а вот субъективный (организованность сторонников) – слабоват. К тому же подготовленный в нашем энергичном, но весьма узком кругу список кандидатов должен был пройти открытое обсуждение, чтобы получить поддержку. В общем, требовался какой-то сильный публичный ход, который позволил бы двигаться дальше с минимумом распрей и потерь.
И тут, как иногда со мной бывает, поздно ночью, на грани сна пришла «плодотворная дебютная идея». На следующий день во время очередного рабочего совещания предложил: давайте пригласим коллег-выборщиков в Москву заранее и проведем что-то вроде генеральной репетиции общего собрания. Коллеги приняли мысль на ура, наши товарищи из ФИАНа (Физического института Академии наук) договорились с руководством о предоставлении зала, по отлаженной уже информационной сети разослали приглашения и получили ответы.
18 марта на совещании[28] в гостинице «Академическая», где размещались приезжающие выборщики, вести собрание-репетицию поручили мне. В назначенный день (19 марта 1989 года) зал – битком, телевизионщиков – уйма (у одного из них в гардеробе сперли дорогую, дефицитную по тем временам дубленку). Быстро утвердили тактику: голосовать против всех официальных кандидатов, заставить запустить всю процедуру заново, чтобы со второй попытки добиться выдвижения своих кандидатов. Правда, возникло расхождение по тем или иным кандидатурам, но в целом позиции удалось согласовать: сработало выступление Анатолия Шабада, который призвал не добиваться единомыслия в худших традициях коммунистической партии.
Ближе к концу встречи – какой-то ажиотаж, шум.
В зал вошел Андрей Дмитриевич Сахаров.
Тоталитарные режимы раньше или позже создают людей, которые воспринимаются всеми несогласными как некий абсолют нравственного противостояния силам Зла и уже поэтому – как абсолют Добра.
