Я не стала объяснять, почему мне не нравится эта идея, и мы договорились с Эдди о встрече. Он дал мне свой адрес.

Поздним утром я звонила в дверь, обитую толстым серым дерматином, с торчащим желтым поролоном внизу. Эдди открыл так быстро, что мне показалось, будто он караулил за дверью. В прихожей стояла крупная черная собака, похожая на лайку-переростка с крупной улыбающейся мордой. Я обняла добродушного пса, и он терпеливо сносил ласку, пока я ерошила ему затылок, трогала уши. Повернувшись, я увидела перепуганного Эдди, его лицо белело в темноте прихожей, как островок не растаявшего снега.

– Иди ко мне, – тихо позвал он.

Когда я оказалась рядом, он стал сбивчиво объяснять:

– У нас пес не признает никаких правил. Может цапнуть любого, если ему что-то не понравится. Сколько у меня уже шрамов из-за его… И маму кусал, и отца, не говоря уже про друзей.

«Не признает правил, говоришь? Видно, правду говорят, что собака похожа на хозяина», – ухмыльнулась я.

Эдди повел меня на кухню:

– Я тебе чай приготовил с бисквитами. Ты какие любишь?

Я чуть было не сболтнула, что к бисквитам равнодушна, но вовремя удержалась.

– Мне вот тот, маленький, – постаралась я уменьшить «зло».

В последующие два часа Эдди угощал меня какой-то особенной водкой, демонстрировал табак с малиной, пока я, наконец, не выдержала:

– Эдди, ты вообще рисовать умеешь?

Он обиженно засопел:

– Умею. Давай, устраивайся на диване.

Я примостилась в уголке около книжных полок, пес уселся рядом.

Какое-то время Эдди рисовал молча, потом заманил собаку куском курицы на кухню, и закрыл дверь в комнату:

– Он меня нервирует. Вика, давай сделаем небольшой перерыв.

Мы сидели рядышком и смущенно молчали. Что делать, когда хочется целоваться, но не можешь признаться или как-то подать знак?

– Что же ты не рисуешь? – нерешительно начала я. – Творческий кризис?

– Нет, просто ты ко мне несерьезно относишься, а я тебя люблю.

В этот момент я чуть было все не вывалила: и про то, что серьезное к нему отношение может разбить мое сердце, и про то, что серьезно Эдди относится только к своим желаньям, а я сейчас одно из них, и про Хлою…

Но что-то меня остановило. Так бывает, сидишь с желанным, любимым человеком, и все сейчас в твоей власти, он только тебя слышит – можно сделать с ним все, что захочешь… Эта ответственность убивает любую агрессию, какой бы оправданной она не казалась.

Я тихо поцеловала его в губы. Он сжал мои плечи, выпил поцелуй, как будто умирал от жажды. Через несколько лет я вспомнила этот жест: точно такое же движение ртом сделала наша новорожденная дочь в свою первую ночь. Я тогда спросила пожилую медсестру:

– Вы же мне грудь «зеленкой» намазали, разве она захочет теперь ее взять?

– Еще как захочет, – захохотала женщина. – Молодая, ничего не понимаешь, она сейчас только твоего молока и хочет!

Акушерка поднесла младенца ко мне и Арина без промедления схватила сосок. Она сделала пару жадных глотков, потом медсестра с силой оторвала малышку. Та заревела с обидой, в полный голос.

– Что вы делаете? – занервничала я. – Она же только начала! Она кушать хочет!

– Нельзя, глупая, – так же весело отвечала мне акушерка. – У новорожденных еще желудок не работает. Она ж полчаса как родилась! Куда ей больше, животик заболит…

Если честно, я не поверила медикам. В тот момент я больше доверилась Аришину крику, в котором явственно звучало негодование голодного человечка, которому дали еду и тут же отобрали. Поэтому первое, что я сделала, когда мы с дочкой остались наедине, это предложила ей грудь вновь. Она энергично зачмокала и заснула через пару минут.

Но это было потом. А тогда мы целовались над никогда незаконченным портретом, словно от этого зависело главное в нашей жизни. И потому, как благодарно, трепетно Эдди мне отвечал, я поняла, что сейчас он не врет. Может, я и права на счет его увлечений, только он-то об этом не знает. Если и обманывает, то потому что сам обманывается.

Мы просидели на диване весь день до вечера. К американцам я вернулась с такими красными распухшими губами, что объяснений с Беном не последовало, он все понял без слов.

Олег догадался тоже. Странно, Эдди он простил через неделю, меня же игнорировал два года. Что это за штука, мужская солидарность? Впрочем, тогда я была так безмятежно счастлива, что не задавалась никакими вопросами: ни почему это Эдди не проводил меня, ни какой социальный статус у наших отношений, ни сколько они продлятся.

Все равно его не брошу, потому что он хороший

Мы встречались урывками, украдкой, как тайные любовники. То в квартире его родителей, то у меня в общежитии. Гуляя по городу, забегали в подъезды, чтобы поцеловать друг друга. Поцелуи, бесконечные разговоры – мы были поглощены разглядыванием, разгадыванием чужой вселенной, разбирая все непонятное или просто другое, не такое, как у тебя внутри. Если поблизости была постель, я с трудом останавливала его руки:

– Эдди, у нас с тобой не просто интрижка. Я же в церковь хожу. Подумай, сейчас все чисто, правильно, без греха…

Конечно, он не понимал и бесился. Двое молодых людей, которые любят друг друга, в чем проблема то?!

– Мы не муж и жена. Бывает по-другому, и у меня было тоже. Но тогда настигали стыд и нежелание видеть соучастника твоего падения. Ты идешь на исповедь и возвращаешься с твердым намерением больше так не делать, хотя тело горит и тебе хочется всего и сразу. Но стараешься сдержать обещание! – объясняла я.

– Конечно, если это случайный человек, то может быть… Хотя, мне и это непонятно. Тут ведь все по обоюдному согласию, – горячился Эдди. – А у нас секс только продолжение любви. Что тут может быть грехом?! Все вокруг занимаются сексом!

Я понимала, что права, но не знала, как объяснить ему нежелание интимной близости. Однажды, после бурных препирательств и моей временной победы, пришло понимание ситуации.

«Возможно, он думает, что крест на моей груди – это дань моде. Но что делать с остальным?! Хочет, чтобы мы всегда были вместе, а замуж не зовет! Потому что студент, нет средств? Ну и что, я тоже студентка, мы в одинаковом положении, – думала я. – Не из-за ответственности передо мной, просто ему это ненужно. Он не уверен в силе своих чувств, хотя только об этом и говорит. Но если это так, то почему я должна соглашаться на то, что мне претит? Почему нужно спать с человеком, которому не хватает смелости назвать меня при всех своей женой?»

Подумала и не сказала. Помешала глупая гордость, которую я по наивности называла женским достоинством. Как все сорняки, это чувство очень быстро пустило во мне корни и скоро заглушило уверенность в наших отношениях. Теперь никакими силами нельзя было вырвать у меня признание, почему я так упорствую.