И по мере того как с годами мое знакомство с воронами и любовь к ним растут, мне приходит на ум, что нам даже не нужно ограничивать это чувство пределами человеческого рода. В своем эссе «Антропоцен. Капиталоцен. Плантациоцен. Ктулуцен: создание племени» Донна Дж. Харауэй напоминает нам, что слово родственники в британском английском означало «формальные связи» до XVII века, затем оно было заменено на «члены семьи». Харауэй меньше интересуется людьми и их генеалогией, чем различными типами существ, в симбиотических конфигурациях поддерживаемых за счет практической помощи, – призывая нас «заводить родню, а не детей!». Ссылаясь на каламбур Шекспира по поводу kin и kind[14], она пишет: «Я думаю, что расширение круга и перестановка родственников допускаются, поскольку все земляне – родственники в самом глубинном смысле, и пора проявлять заботу о всех видах в совокупности (а не о каждом виде по отдельности). Kin в собирательном смысле слова».

Учитывая все сказанное, я предлагаю занять защитную позицию по отношению к себе, друг к другу и всему, что осталось от того, что делает нас людьми, включая союзы, поддерживающие и порой удивляющие нас. Я предлагаю защищать наше пространство и время для неинструментальной, некоммерческой деятельности и размышлений, для сохранения, для восстановления, для праздника. И я предлагаю яростно защищать человечество от всех технологий, пренебрегающих нашим телом, телами других существ и телом ландшафта, в котором мы живем. В «Становясь животным: земная космология» Абрам пишет, что «все наши технологические утопии и мечты о машиноопосредованном бессмертии могут зажечь разум, но не могут прокормить тело. Действительно, бо́льшая часть трансцендентных технологических взглядов, присущих нашей эре, остаются мотивированными страхом за наше тело с мириадами его уязвимостей, страхом перед плотским вторжением в окружающий мир, в конечном счете неподвластный нашему контролю, – нашим насилием над дикой природой, которая питает и поддерживает нас».

Некоторые люди хотели бы жить дольше или вечно с помощью технологий. Как ни странно, это желание прекрасно иллюстрирует влечение к смерти в «Манифесте обслуживания искусства» («разделение, индивидуализм, лидерство по преимуществу; следование своим собственным путем – занятие своим личным делом; динамическое изменение»). Таким людям я смиренно предложила бы гораздо более экономный способ жить вечно: покинуть траекторию продуктивного времени, чтобы единственный момент раздвинуть почти до бесконечности. Как однажды сказал Джон Мьюир: «Самая длинная жизнь – это та, которая приносит наибольшее удовольствие от отсутствия ощущения времени».

Конечно, для бизнеса такое решение неприемлемо и не может считаться инновационным. Но, сидя в чаше Розового сада, в окружении различных человеческих и нечеловеческих существ, населяющих реальность, переплетенную мириадами телесных чувств, помимо моих, – действительно, сами границы моего тела определяются запахом жасмина и свежей ежевики, – я смотрю на свой телефон и задаюсь вопросом: это ли не камера сенсорной депривации? Этот крошечный светящийся мир показателей не может сравниться с тем, который взамен говорит со мной языком ветра, света и тени, с его неуправляемыми, неописуемыми подробностями реальности.

Если бездействие требует пространства и времени вдали от неумолимого ландшафта деятельности, можно было бы подумать, что в ответ нужно повернуться спиной к миру – ненадолго, для нашего же блага. Но такой ответ был бы недальновидным. Слишком часто такие вещи, как бегство от цифровой интоксикации, оказываются своего рода лайфхаком для повышения производительности после нашего возвращения на работу. Также желание навсегда со всем этим попрощаться не просто игнорирует нашу ответственность перед миром, в котором мы живем, но и в значительной мере невыполнимо и не случайно.

Прошлым летом я ненамеренно организовала собственное бегство от цифровой интоксикации. Я в одиночку отправилась в поездку в Сьерра-Неваду, чтобы работать над проектом о реке Мокелумне, а в забронированной мною хижине не было сотовой связи и Wi-Fi. Поскольку это стало для меня полной неожиданностью, я не предупредила никого, что буду офлайн следующие несколько дней, и не отвечала на важные электронные письма, не скачивала музыку. Когда я оказалась в одиночестве в своей хижине, мне потребовалось около двадцати минут, чтобы перестать волноваться по поводу всего этого.

После краткого приступа паники я была удивлена, обнаружив, как быстро это перестало меня волновать. Мало того, я была очарована тем, как выглядел мой бездействующий телефон; он больше не был порталом для тысячи других мест, устройством, потенциально являющимся источником беспокойства, или даже просто средством связи. Этот прямоугольный металлический предмет не нарушал тишины и казался обычным, как свитер или книга. Им можно было пользоваться только как фонариком и часами. С новообретенным душевным спокойствием я работала над своим проектом, не отвлекаясь на звонки и сигналы, которые иначе заставляли бы светиться этот крошечный экран каждые несколько минут. Безусловно, это дало мне неоценимый новый взгляд на то, как я использую технологии. Но хотя такое отшельничество с отказом от всего легко было романтизировать, я понимала, что в конце концов нужно будет вернуться домой, где меня ждал остальной мир, а настоящая работа еще предстояла.

Этот опыт заставил меня подумать о Леви Феликсе, одном из первых сторонников цифрового детокса. Повествование Феликса – архетипическая история не только о техническом выгорании, но и о том, что житель Запада как бы оказывается в условиях Востока. В 2008 году в возрасте двадцати трех лет Феликс, будучи вице-президентом стартапа в Лос-Анджелесе, работал по семьдесят часов в неделю, когда был госпитализирован из-за осложнений, вызванных стрессом. Осознав, что это тревожный сигнал, он отправился в Камбоджу с Брук Дин, своей девушкой, а позже женой; вместе они отключили свои гаджеты и погрузились в сосредоточение и медитацию с буддийским оттенком. На обратном пути Феликс и Дин обратили внимание, что «каждый ресторан, каждый бар, каждое кафе, автобус, метро были заполнены людьми, смотрящими на свои экраны». Стремясь поделиться состоянием сосредоточенности, открытым для себя за границей, они организовали Camp Grounded, летний лагерь цифровой детоксикации для взрослых в Мендосино, Калифорния.

Особую опасность Феликс видел в привычном использовании бытовой техники. Хотя он не отказывался от технологий полностью, утверждая, что «компьютерщик, а не луддит», но думал, что люди могут по меньшей мере научиться более здоровому отношению к ним. «Мне хотелось бы видеть больше людей, смотрящих в глаза друг другу, а не на экраны гаджетов», – говорил он. Прибывая в лагерь Camp Grounded, участники проходили через «культовую палатку для технической проверки Международного института цифровой детоксикации», где давали клятву, затем смотрели пятиминутное видео с участием марионеток в носках и отдавали свои телефоны сотрудникам лагеря в защитных костюмах, которые запечатывали их в пластиковые пакеты с надписью «биологическая опасность». Они соглашались с набором правил:

Вместо этого участники могли выбрать любое из пятидесяти равноценных дел, например «приготовление трюфелей, терапия объятиями, маринование, прогулки на ходулях, йога смеха, резьба по солнечному свету, хор Pyjama Brunch, творческое письмо на пишущих машинках, стендап-комедия, стрельба из лука». Все это требовало тщательного планирования. Вспоминая о Феликсе, скончавшемся в 2017 году от рака мозга, Смайли Посволски пишет, что «по ночам Леви часами (в буквальном смысле) вместе с рабочим персоналом ходил по лагерю, заботясь о том, чтобы каждое дерево было идеально освещено и все могли почувствовать магическую силу бытия на природе».