– Бабушка, а тебе откуда знать-то? Может, отрезвеет и не вспомнит ничего. Он же напился до поросячьего визга. Ещё стакан и дойти бы до меня не смог.

Она хитро улыбнулась и присела рядом со мной.

– Лизонька, ты не серая мышка, чтобы тебя не вспоминать. Вон, какая красавица, – она погладила меня по волосам. – Тут на днях девка из Козловки приходила. Поздно пришла. Травки уже не помогли бы. Пришлось вырывать Гришкино семя. Так что муж твоей сестры ещё тот походун. Не сомневайся, полезет.

– Не хочу! Он зверя лесного хуже, – я опять заплакала, закрыв лицо ладонями.

Бабушка Есфирь обняла меня и, как маленькую, принялась гладить по спине. Её руки всегда успокаивали меня, снимая любую боль. Только в этот раз у меня болела не разбитая коленка, а душа.

– Полно, девонька, поплакала и будет. Слёзы горю никогда не помогали. И зверя приручить можно. Мужик и зверь одно лихо. Зверю мясо нужно, а мужику ласка. Зная, что хотят мужчины, ими можно управлять.

– Да противен он мне, – ещё сильнее заплакала я.

– Он в твоей жизни ненадолго. Судьба сама отведёт его. Я уже почти век прожила и много чего знаю, милая.

Она прикоснулась к моим щекам своими ладонями. Её пальцы были шершавые, но такие тёплые и ласковые. Аромат сухой травы, исходивший от её рук, успокаивал. Есфирь Исааковна прижала меня сильнее к себе. Эти объятия были для меня самые нежные. Моя родная мать никогда так меня не обнимала и не жалела. Сколько себя помню, всегда в трудную минуту рядом оказывалась бабушка Есфирь. Я упаду. Она поднимет со словами: «Вставай. Всегда вставай. Даже если трудно, всё равно поднимайся на ноги. Не лежи на потеху толпе». Я разобью коленки. Она промывает их и говорит: «Не плачь. Боль проходит, а слёзы высыхают». Меня дразнят. Она разгонит недругов и скажет: «Ты та, кем сама себя считаешь». Она всегда была рядом со мной или я всегда стремилась к ней. Я уже и не знаю. Родную бабку я никогда не вспоминаю. Её место в моём сердце заняла чужая мне женщина. Чужая, но такая родная. Родная, пусть не по крови, зато по духу.

Время в тёплых руках бабушки Есфирь летело незаметно. Я выплакалась у неё на плече. Поведала всё, что на душе, а она всё это время, утешая меня, шептала:

– Пройдёт. Всё пройдёт, милая. Время лучшее лекарство от горя, ненависти, боли, обиды и любви.

Старые часы пробили четыре утра. Я вспомнила о доме. И в это мгновение я поняла, что пойти туда мне не в чём. Вся одежда изорвана. Придя в таком виде, мне точно не избежать разговора с родителями. Да и не дойду я до них. Околею по дороге. На улице зимой все минус тридцать пять. От мороза трещат деревья. Знаменитые февральские морозы. Валенки и шуба на голое тело не спасут от них.

Бабушка Есфирь открыла старинный огромный сундук в углу хаты. Я не замечала массивный предмет мебели раньше. Наверное, потому что его надёжно скрывали вязанная крючком белая скатерть и подушки по краям. Всегда думала, что это такой диванчик. Ну или комод. А этот сундук надёжно прятал в своих недрах тайны Есфирь Исааковны.

– Иди посмотри. Может, что-нибудь подойдёт? – позвала она. – Фигуры у нас похожи. По крайней мере, у меня такая же была лет пятьдесят назад.

Я подошла и обомлела. Даже тусклый свет от лампы не мог скрыть красоту этих нарядов. Платья из атласного шёлка, из мягкого бархата, из тончайшей шерсти. Такие струящиеся и лёгкие. Сорочки из белоснежного хлопка. Корсеты. Пояса для чулок. Сами чулки. Всё такое женственное. О, если бы я могла передать всю палитру эмоций от прикосновения к этим вещам. Это невозможно описать. Это надо прочувствовать. Всё-таки качество до революции в России было лучше. А, может, и не в России… Все эти жутко дорогие атрибуты женской красоты когда-то носила Есфирь Исааковна. Мой восторг сменился интересом, когда среди одежды я увидела альбом для фотокарточек. Он лежал в стороне на платьях. Видно, старушка часто его смотрела. Удел всех пожилых одиноких людей вспоминать своё прекрасное прошлое. Прошлое, в котором, кроме тебя, есть ещё десятки родных людей. В настоящем у бабушки Есфирь никого не было. Наверное, время забрало всех, кто был ей дорог. Единственный человек, кому она была не безразлична – это я.

– Можно? – неловко спросила я. Всё-таки не каждого захочешь впустить в давно ушедший мир.

– Да, – разрешила она. – В старости мы вспоминаем свою жизнь. Рассказываем о ней своим детям или внукам. У меня никого нет. Вот уйду, и никто не будет знать, кто я и как жила. Моя жизнь канет в небытие. Будто меня и не было. С годами этого боишься больше самой смерти. Может, хоть ты вспомнишь обо мне, и я буду жить в твоих воспоминаниях.

Она сама достала альбом. Есфирь Исааковна села на лавку возле стола. Я примостилась рядом. Неподвижно мы просидели ещё минуты две. Она всё ещё не решалась открыть альбом.

Я слышала, как трещат поленья в печке. Как скребётся мышь под полом. Негодник Васька тёрся о мои ноги и ухом не вёл в ту сторону. Я слышала ровное дыхание бабушки. Я видела, как её пальцы побелели. Они с силой вжались в обтянутую бархатом обложку фотоальбома. Это даже не смог скрыть тусклый свет. Она боялась впустить меня так близко в своё прошлое или просто не хотела заново пережить боль от воспоминаний.

– Здесь не все фотокарточки, – наконец-то нарушила она тишину.

– А где они?

– У семьи моего брата в Полоцке, – на щеке бабушки блеснула маленькая слезинка. – Я умерла для своей семьи и своего народа.

Ещё с детства я заметила, что сенненские евреи избегали её. Они называли бабушку Есфирь «гишмате». Её всегда обходили стороной. Даже на самые тяжёлые роды не звали. А она была лучшей акушеркой. Ни один дипломированный медик в Сенно не мог с ней сравниться.

Когда Есфирь Исааковна открыла альбом, я не смогла удержаться и ахнула. Подумать только, как же она была красива. Чёрные волосы, убранные в высокую причёску, редкими прядями спускались на точёные плечи. Глаза! Я всегда смотрю на глаза. Фотографии прошлого века и моей эпохи были чёрно-белые, но даже этот контраст смог передать их глубину и выразительность. Прямой нос. Полные губы. Тонкая шея. Изящные линии плечиков. Пышная грудь. Всё это подчёркивало платье с низким декольте по той моде.

Молодая Есфирь сидела на стуле с высокой спинкой. Локоть её руки чуть касался ободка спинки. Рядом стоял красивый и статный мужчина в форме царской армии. Его тоненькие усики закрученные кверху, не придавали солидности лет. Он был не старше Есфирь. И, точно, не еврей.

Я подняла с фотокарточки глаза на бабушку. В моём мозгу пулей пронеслась мысль: «Я ведь тоже стану такой». Страх перед неизбежной старостью заставил сильнее прижаться к Есфирь Исааковне.

Все красивые женщины боятся стареть. Они испытывают неподдельный ужас, когда на безупречном лице появляется намёк на первую морщинку. Мне до отпечатков времени было ещё далеко, но это уже пугало меня. Я буду когда-нибудь вот такой дряхлой старушкой. Никто не подумает, что в прошлом я была красавицей.

Стыдно признать, но в бабушке Есфирь я всегда видела старуху. Я никогда не представляла её молодой. Наверное, потому что, сколько себя помню, она всегда была старой.

Есфирь Исааковна обняла меня. По моим глазам нетрудно было догадаться, особенно ей, о чём я сейчас думаю.

– Не бойся старости. Она к тебе придёт не скоро, – и поцеловала в щёку своими сухими губами. – Каждая моя морщинка – это год моей жизни. Я не отдам ни один мой год за целую новую жизнь в молодом теле. Это будет предательство к тем, кто меня любил, и кого любила я. Память о них я не предам забвению

– Расскажи, – попросила я.

Мне ужасно захотелось послушать воспоминания Есфирь Исааковны. Рядом с ней я забыла о своём горе. Я была в безопасности. Мне было хорошо в её хатке.

– Расскажу, раз альбом достала, – грустно улыбнулась она. – Я родилась в далёком тысяча восемьсот шестидесятом году. В другом государстве, но в этом городе. Моего отца звали Исаак Самуилович Фридман. Он был довольно успешным купцом. Имел лавку и, даже склад. Лавки, правда, теперь нет. Снесли. Склад посей день используют. Дом наш тоже стоит. Только его разделили и живут там две семьи. Моя мама – Сара Адамовна, как и все женщины того времени, занималась исключительно семьёй и домом. У меня были два младших брата. Моисей и Зелик.