На следующее утро за завтраком я села на свое привычное место. И молча наблюдала за движениями отца. Его мысли где-то блуждали. Но где бы они ни были, он чувствовал себя плохо, я видела, он растерян. Он стоял передо мной, словно в мечтах. Если я помещала людей и предметы в дымку грез, мне становилось легче их понимать. Все лишнее растворялось в тумане, и вещи выглядели отчетливее. Мне по-прежнему было трудно произносить слово «папа». За годы ожидания не прошло ни одного дня, чтобы я об этом не мечтала. В моих фантазиях он всегда был рядом, когда я в этом нуждалась. Его защитная сила росла вместе с моей тоской, она проникала в его мускулы и делала его сильнее любого другого отца. Вновь и вновь я представляла, как произнесу это слово. Я знала: он в России. И больше ничего. В то время письма часто не доходили до адресата, это считалось нормой. Откуда еще он мог про меня узнать? Странная история: где-то в мире, очень далеко, живут его жена и дочь, которую он никогда не видел и не может себе представить.

– Почему мы не можем остаться одни?

– Так не пойдет.

– Но почему?

– Ада…

Наконец он на меня посмотрел.

– Кто тогда будет о тебе заботиться после школы? Готовить для тебя? И для меня?

– Ты.

– Мужчины не умеют готовить.

Он рассмеялся.

– Но мама говорит, ты можешь все.

– В плане домашнего хозяйства у меня обе руки левые, – смеялся он.

– Ты врешь, ты врешь! – закричала я. – Мама сказала, у тебя золотые руки, исцеляющие руки, и…

– Но только в клинике. Дома у меня обе левые.

Он перестал смеяться, намазал маслом кусок хлеба, положил сверху колбасу, быстрым движением разрезал бутерброд на две половины, сложил их и завернул в бумагу. Потом положил перекус в мой рюкзак. Вытер со стола крошки. Какая там неуклюжесть.

– Почему мы не можем жить вдвоем? Только ты и я.

Он посмотрел на меня непонимающе.

Первая неделя пролетела быстро. По утрам я ходила в школу. Когда возвращалась, папа пытался сварганить что-нибудь съедобное. Словно в доказательство собственной непригодности, он провалил первую же попытку приготовить яичницу. После обеда он ложился вздремнуть. С этого момента я была предоставлена самой себе, пока вечером он не возвращался из клиники.

Как только он выходил за порог, я договаривалась о встрече с Ушкой. Я ужасно стыдилась, что меня бросила мать, и сочинила историю.

– Она уехала в Мадрид, к своей матери.

– Надолго?

– Понятия не имею. У нее какие-то дела. – Я попыталась перевести тему. – Твоя бабушка живет в Берлине?

– Нет, она погибла в войну, – сказала Ушка.

– Мою приговорили к смертной казни.

– Здесь, в Берлине?

– Нет, думаю, в Испании. Она была ана… Анархом, что-то такое.

– Анархисткой?

– Думаю, да. Но больше я ничего не знаю, – поспешила добавить я, опасаясь дальнейших расспросов. – У вас тоже никто об этом не говорит?

– Иногда, но не часто. Спрашивать тоже не хочется.

– Да, или?.. Просто это так… Странно.

Мы молча уставились перед собой.

– Знаешь Брижит Бардо? – спросила Ушка.

– Нет.

– Французская актриса. Безумно классная и красивая.

– Да?

– Фильмов с ней я еще не смотрела, но видела фото в журналах.

– И? – спросила я, радуясь смене темы.

– Француженки совсем другие. Изящнее. Женственнее. Не такие…

– Храбрые?

Ушка глянула на меня с удивлением.

– Храбрые? Что ты имеешь в виду?

– Не знаю. Когда я приехала из Буэнос-Айреса, подумала, что все здесь такие… ну, строгие. А потом мама сказала, что на войне им пришлось быть очень храбрыми… И сильными.

– Храбрыми и сильными, хм…

Ушка смотрела перед собой.

– Твоя мама храбрая и сильная?

– Не знаю. Мы же приехали из Аргентины. Там же все было иначе. Но… Да, ей пришлось все делать самой. Отца там не было.

Каждый раз, когда я упоминала об отце, я замечала, что Ушка грустнеет. Я прикусила губу. Глупая корова, зачем его упоминать? Я попыталась сменить тему.

– В них точно что-то есть. Стиль. Это je ne sais quoi.

Ушка вдруг на меня посмотрела.

– В тебе тоже оно есть.

– Что?

– Это не знаю что.

Мы рассмеялись.

– Je ne sais quoi. Не знаю что, – повторила Ушка.

– Раньше я могла так же дурачиться с мамой. Но с тех пор как мы переехали сюда, это почему-то перестало работать, – сказала я.

Ушка выпрямила спину.

– Сильные и храбрые.

Мы снова прыснули.

– Сильные…

– Храбрые…

– Послушные…

– И скучные…

Мы упали друг другу в объятия.

– Нееет.

– Мы такими быть не хотим.

– Мы такими не станем. – Ушка взяла меня за плечи и пристально посмотрела в глаза. – Поклянись, – велела она.

Я торжественно подняла правую руку.

– Клянусь.

– Мы будем как Брижит Бардо и Жанна Моро или Катрин Денёв, знаешь?

Я покачала головой.

– Да ты ничего не знаешь. В мире существуют не только Гете и Бетховен.

– Гете и кто?

Мы снова затряслись от хохота.

– «Переверни Бетховена»[10] Чака Берри, знаешь? – допытывалась она.

– Не-а.

– Элвис Пресли, «Тюремный рок»?[11]

– Нее.

– «Твое обманчивое сердце»[12] Хэнка Уильямса, «Рок круглые сутки»[13] Билла Хейли, «Тутти Фрутти»[14] Литл Ричарда, Джерри Ли Льюиса, «The Platters», Джонни Кэша?

– Никого не знаю.

– Ну хоть Петера Александера?

– Его постоянно слушает мой двоюродный брат.

– Позорные родственники? Ты их от меня скрывала, признай.

Ушка устранила пробелы в моем образовании, а я познакомила ее с миром аргентинского танго и гаучо. На переменах мы вместе отрабатывали шаги в школьном дворе. Ушка довольно быстро взяла на себя ведущую роль – она была не только старше, но и выше меня. За нами начали пристально наблюдать. Поползли разговоры, подстрекаемые честолюбивой Беттиной с брекетами и широкой лягушачьей улыбкой. Думаю, именно она пустила слух, что мы считаем себя лучше других и к тому же влюблены друг в друга, что считалось позором. Но нам было плевать. Мы наслаждались особым статусом. В конце концов мы поклялись, что будем какими угодно, только не храбрыми, послушными и скучными. Но мы были по-своему сильны. Легкий флер нечестивости оказался даже на пользу. Мальчики с подозрением смотрели нам вслед, но делали это украдкой – нас все же слегка опасались. К тому же никто не хотел связываться ни с жердью, дочерью предателя родины, как говорили об Ушке, ни с иностранкой, чьи родители были во время войны неизвестно на какой стороне. Мы вызывали подозрения.

На второй неделе приехала Мопп. Она каждый день готовила нам еду, ходила за покупками, забирала грязное белье, следила, чтобы я делала уроки. Приготовив ужин, она исчезала до следующего утра. Так тянулся день, пока наконец мы не падали в объятия спасительной ночи. Каждый в своей комнате. Одиночество вдвоем. Отец был не слишком разговорчив и до отъезда моей матери, а теперь он окончательно замкнулся в своей раковине. Днем он спал, вечером читал. Я начала задаваться вопросом, не сожалеет ли он о созданной семье.

Я усердно училась в школе. Думала, может, его порадуют хорошие оценки. Но когда я показывала ему свои тетради, он лишь бросал беглый взгляд, хвалил меня – каждый раз одними и теми же словами, спрашивал, не нужна ли помощь, и возвращался к своим книгам, когда я гордо качала головой. Сегодня я думаю, что наши отношения были полны недопонимания.

Столь горькое положение сблизило меня с Мопп. Из чужого человека она постепенно превратилась в союзника, которому я доверяла иначе, чем Ушке. Через три недели я впервые заставила себя задать вопрос, который назревал во мне, как скрытое воспаление, с тех пор как уехала мать.