Миссис Арчер, как и ее окружение, относились ко всем этим людям с некоторой опаской, считая их странными, ненадежными, не совсем понятными по происхождению и взглядам. В кругу Арчеров литература и изобразительное искусство пользовались глубоким уважением, и миссис Арчер много сил тратила на то, чтоб объяснить своим детям, насколько приятнее и культурнее было общество, украшенное такими фигурами, как Вашингтон Ирвинг [32], Фиц-Грин Халлек [33] и автор «Преступного эльфа» [34]. Большинство знаменитых авторов того поколения были истинными «джентльменами»; возможно, малоизвестные деятели, пришедшие им на смену, также не чужды таких чувств, оставаясь в душе «джентльменами», но их происхождение и самый их вид – эти патлы, эти их чересчур тесные связи с артистической богемой, с оперой делают принятые в Нью-Йорке критерии совершенно к ним неприменимыми.

«Когда я была девочкой, – неустанно повторяла миссис Арчер, – на участке между Бэттери и Кэнел-стрит мы знали всех и каждого, и каждый проезжавший экипаж был нам знаком. Понять, кто есть кто, тогда не представляло труда, а теперь поди попробуй разберись, я даже и не пытаюсь».

Одна только престарелая Кэтрин Мингот, начисто лишенная предрассудков и питавшая характерное для «парвеню» равнодушие к таким различиям и деталям, могла бы проложить мостик над этой пропастью, однако ей никогда не случалось ни открыть книгу, ни полюбоваться картиной, а музыку она любила лишь за то, что та навевала на нее воспоминания о былых посещениях итальянской оперы и тех днях, когда она блистала в Тюильри. Возможно, поспособствовать объединению двух миров мог бы не уступавший миссис Мингот в дерзости Бофорт, но чопорность его дома с лакеями в шелковых чулках исключала простоту неформального общения. Кроме того, он был так же необразован, как и миссис Мингот, и считал «этих, которые пишут», всего лишь платными агентами по доставке удовольствий для богатых; люди же богатые настолько, чтобы к их мнению он прислушивался, никогда не подвергали сомнению справедливость его мнений.

Ньюленд Арчер знал все это с незапамятных времен и принимал, считая одной из скреп его мира. Знал он, что существуют общества, где живописцев, поэтов, романистов, людей науки и даже известных актеров почитают и ищут знакомства с ними так же усердно, как если б те были герцогами, иногда он предавался мечтам, воображая, каково было бы сидеть в гостиных, где разговоры бы крутились вокруг Мериме (чьи «Lettres à une Inconnue» [35] были его настольной книгой), Теккерея, Браунинга и Уильяма Морриса. Но в Нью-Йорке подобное немыслимо, и мечты такие только раздражают. Арчер был знаком со многими из «этих, которые пишут», с музыкантами, художниками; он встречал их в «Сенчури» [36] и в других театральных и музыкальных клубах поменьше, уже начавших наводнять Нью-Йорк. Там эти люди ему нравились, а у Бленкеров – наводили тоску, потому что там их всегда окружали женщины пылкие и безвкусные, обхаживавшие их, как диковинных птиц, которых надо постараться заманить в силки. Даже самые интересные разговоры с Недом Уинсетом оставляли его с впечатлением, что если собственный его мир мал и узок, то так же мал и узок мир всех этих людей, и расширить рамки каждого может только новая ступень в нравственном развитии общества, когда все рамки будут уничтожены и миры естественным образом сольются воедино.

На такое предположение наталкивали его попытки представить себе то общество, в котором ранее жила мадам Оленска. Жила, страдала, а может быть, и вкушала некие таинственные радости. Он припомнил, с каким веселым оживлением она рассказывала ему, как ее бабушка Мингот вместе с Уэлландами возражали против того, чтобы она поселялась в «богемном» районе среди «этих, которые пишут». Не то чтоб они считали район опасным, им не нравилась его бедность; впрочем, подобным оттенкам смысла она особого значения не придавала, предполагая, что подозрительной им кажется литература вообще, как таковая.

Сама она литературы не опасалась вовсе, и книги, разбросанные в ее гостиной (то есть в той части дома, где наличие книг традиционно почиталось «неуместным»), хоть и относились в основном к художественной литературе, вызвали большой интерес Арчера новыми именами авторов – Поля Бурже, Гюисманса и братьев Гонкур. Размышляя над всем этим возле ее двери, он с новой силой ощутил, насколько кардинально сумела она отринуть все то, к чему он привык, и как необходимо ему глубже погрузиться в то новое, что несет она, если он желает помочь ей в предстоящем ей трудном деле.

Настасия открыла ему дверь, улыбаясь загадочной улыбкой. На скамейке в холле лежали подбитая собольим мехом шуба, белое кашне и сложенный шапокляк с золотой монограммой «Дж. Б.» на матовом шелке подкладки: невозможно было не понять, что дорогостоящие эти вещи принадлежали Джулиусу Бофорту.

Арчер рассердился. Рассердился до такой степени, что хотел было черкнуть пару слов на визитке и уйти, но тут же вспомнил, что избыток благовоспитанности помешал ему предупредить мадам Оленска, что он хотел бы поговорить с ней с глазу на глаз, а значит, в том, что дверь ее оказалась открытой и для других визитеров, винить некого, кроме него самого, и он вошел в гостиную с упрямой решимостью дать понять Бофорту, что он тут лишний, и тем самым пересидеть его.

Банкир стоял, прислонившись к каминной полке, покрытой гобеленом, придавленным двумя бронзовыми подсвечниками с церковными свечами из желтоватого воска. Он выпятил грудь, касаясь плечами камина и опираясь всей тяжестью на одну обутую в лакированный штиблет ногу. Когда Арчер вошел, тот с улыбкой глядел на хозяйку дома, сидевшую на диване боком к камину. Каминный экран как бы обрамлял цветы на столе – орхидеи и азалии, которые, как понял молодой человек, были приношением Бофорта и выращены в его оранжереях. Мадам Оленска полулежала, подперев голову рукой, и широкий рукав ее платья оставлял руку голой до локтя.

Для приема вечерних посетителей дамы обычно облачались в так называемые «простые вечерние туалеты»: узкий, как панцирь, шелковый корсаж на китовом усе, лишь слегка приоткрывавший шею и с кружевом на вырезе, и узкие рукава с оборкой, дававшей возможность увидеть кисть лишь в той мере, в какой можно было разглядеть браслет этрусского золота или бархатную ленточку. Однако мадам Оленска, пренебрегши традицией, надела длинное платье из алого бархата, отороченное спереди, от самого подбородка, блестящим черным мехом. Арчер вспомнил, что в последний свой визит в Париж видел на выставке портрет кисти Каролюса Дюрана, чьи портреты стали сенсацией Салона. Дама, изображенная на этом портрете, была в таком же смелом наряде – платье, узком, как футляр, и с пушистым мехом у подбородка. Было что-то вызывающее и даже противоестественное в этом укутывании в меха в душном сумраке вечерней гостиной, в этом сочетании закутанного горла и обнаженных рук, но смотреть на это, несомненно, было приятно.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.