Разумеется, ни к чему хорошему привести все это не могло, и когда через несколько лет бедняга Чиверс наконец скончался в сумасшедшем доме, его вдова (кутаясь в старинный наряд из какой-то причудливой ткани) в который раз поставила все на карту и отбыла вместе с Эллен, к тому времени превратившейся в высокую девушку, худую и глазастую. Какое-то время о них не было никаких известий, потом разнесся слух о браке Эллен с невероятно богатым и знаменитым польским аристократом, с которым она познакомилась на балу в Тюильрийском дворце и который, как говорили, владел роскошными резиденциями в Париже, Ницце, яхтой в Каусе и огромными охотничьими угодьями в Трансильвании.

Она исчезла, как бы скрылась в сернистом облаке на пике своего апофеоза, а когда через несколько лет Медора вновь вернулась в Нью-Йорк, подавленная, обнищавшая, в трауре по третьему мужу, и занялась поисками дома еще поменьше, все только и дивились, почему богатая племянница не может никак ей помочь. Затем долетела новость, что и у самой Эллен брак окончился полным фиаско и она возвращается домой, чтобы жить среди родни в покое и безвестности.

Все это вспомнилось Ньюленду Арчеру, когда неделей позже перед знаменательным обедом он наблюдал, как входит в гостиную Вандерлиденов графиня Оленска. Момент был исполнен торжественности, и он с некоторым беспокойством думал, как она это выдержит. Она явилась довольно поздно, на ходу рукою без перчатки застегивая браслет, но признаков торопливости или смущения при виде сливок нью-йоркского общества, так внезапно, с такой удивительной и даже специальной поспешностью призванных в эту гостиную, он в ней не заметил.

Находясь уже в центре гостиной, она огляделась, улыбаясь одними глазами, и он тут же мысленно отверг дружно вынесенный ей вердикт, утверждавший, что она «подурнела». Спору нет, лучезарная красота, которой она была отмечена в пору ранней юности, теперь померкла. Румянец сошел с ее щек, она похудела, стала тоньше и выглядела более усталой и немного старше своего возраста, колебавшегося, по-видимому, вокруг тридцати. Но некая тайная сила в ней по-прежнему присутствовала и ощущалась в гордой, уверенной осанке, в выражении глаз, ничуть не аффектированном, но говорящем о жизненном опыте и полном сознании своей власти. И в то же время держалась она проще, чем большинство присутствовавших дам, многие даже (как впоследствии рассказала ему Джейни) были даже разочарованы недостатком в ее внешности «стиля», а ведь «стиль» в Нью-Йорке ценится превыше всего остального. «Возможно, это потому, – размышлял Арчер, – что она утратила теперь детскую живость, присмирела, стала спокойнее, что чувствовалось в движениях, в речи, звуках негромкого голоса. От молодой женщины с такой историей Нью-Йорк ожидал чего-то более яркого и впечатляющего».

Дать обед такого рода было делом архисложным. Обеды у Вандерлиденов и вообще-то не отличались легкостью, а уж обед, устроенный в честь их родственника-герцога, проходил с торжественностью, уместной разве что на церковных церемониях. Арчер не без удовольствия думал о том, что только истинный уроженец Нью-Йорка способен уловить тонкую разницу между просто герцогом и герцогом – родственником Вандерлиденов. Заезжих аристократов Нью-Йорк воспринимал спокойно и даже (за исключением Стратерсов) с оттенком некоего высокомерного недоверия. Но обладателям таких верительных грамот, как наш герцог, Нью-Йорк раскрывал свои объятия со всею старомодной сердечностью, которую он ошибочно объяснял лишь положением гостя, определяемым его местом в справочнике английских родовитых семейств Дебретта. За умение разбираться в подобных тонких материях юноша и любил Нью-Йорк, хоть и посмеивался над ним.

Вандерлидены постарались сделать все возможное, чтобы подчеркнуть важность события. Были извлечены из глубины буфетной севрский фарфор Дюлаков и блюдо Георга II, принадлежавшее семейству Тревенна; к этому присовокуплялись львиная шкура Вандерлиденов (добытая через Ост-Индскую компанию) и фарфор «краун-дерби» Дагонетов.

Миссис Вандерлиден более, чем когда-либо, была похожа на свой портрет а-ля Кабанель, а миссис Арчер в бабушкиных изумрудах, окаймленных капельками жемчужинок, казалась ее сыну живой миниатюрой Исаби [24].

Все дамы сверкали драгоценными каменьями. Характерно, однако, что оправа всех этих камней была почти сплошь старомодной, а престарелая миссис Ланнинг, которую все-таки удалось убедить приехать, красовалась в светлой испанской шали, скрепленной на груди фамильной камеей.

Из всех дам на этом обеде единственной молодой была графиня Оленска, и все же, когда за бриллиантовыми колье и горделивыми страусовыми перьями Арчеру удавалось разглядеть гладкие, пухлые окружности немолодых лиц, лица эти поражали его своей незрелостью в сравнении с лицом графини Оленска. Страшно было даже представить, сколько надо было пережить, чтобы получилось такое лицо!

Сидевший справа от хозяйки герцог Сент-Острей, естественно, был героем вечера. Но если графиня Оленска показалась всем менее яркой и заметной, чем ждали, герцог был и вовсе еле различим. Как человек воспитанный, он не позволил себе (в отличие от одного из гостей) явиться на вечер в охотничьей куртке, однако вечерний его костюм был таким поношенным, обвислым, а держался в нем герцог так привычно свободно и непринужденно, как если б то было домашнее платье, что вкупе с его сутуловатостью и густой широкой бородой, почти прикрывавшей манишку, лишало вид его всякой праздничности.

Он был мал ростом, загорелый, с круглыми плечами, толстым носом, маленькими глазками и светлой, добродушной улыбкой, но рот раскрывал он редко, а когда говорил, то делал это так тихо, что, несмотря на тут же замолкавший в ожидании стол, услышать сказанное могли лишь непосредственные его соседи.

Когда после обеда мужчины присоединились к дамам, герцог направился прямиком к графине Оленска, и, расположившись в уголке, они завели оживленную беседу. Казалось, им обоим невдомек, что по правилам герцогу надлежало первым долгом засвидетельствовать свое почтение миссис Ловел Мингот и миссис Хедли Чиверс, графине же полагалось побеседовать с мистером Урбаном Дагонетом с Вашингтон-сквер, ипохондриком, ради удовольствия видеть ее пренебрегшей застарелой своей привычкой не покидать дом в период с января по апрель. Наша парочка болтала так почти двадцать минут, после чего графиня встала и, преодолев широкое пространство гостиной, села возле Ньюленда Арчера.

В гостиных Нью-Йорка дамам не полагалось вдруг вставать, тем самым бросая джентльмена, с которым вела беседу, и искать общения с другим джентльменом. Этикет требовал, чтобы она оставалась на месте, сидя, как идол, в то время, как жаждущие с ней общения мужчины, выстроившись в очередь, сменяли бы друг друга возле нее. Но графиня, по-видимому, даже не догадывалась, что поступила не по правилам; пристроившись в уголке дивана, она глядела на Арчера взглядом самым добрым и благожелательным.

– Я хочу, чтобы вы рассказали мне о Мэй, – произнесла она.

Вместо ответа он задал вопрос ей:

– Вы были знакомы с герцогом ранее?

– О да, мы каждую зиму виделись с ним в Ницце. Он очень увлекается игрой и буквально пропадал в игорном доме. – Она упомянула это так просто, словно речь шла об увлечении гербариями, собиранием полевых цветов, и тут же добавила: – Он скучнейший человек из всех, кого я знаю.

Последнее замечание позабавило ее собеседника и заставило забыть о легком шоке, вызванном у него замечанием предыдущим. Как приятно встретить даму, считающую скучным именитого родственника Вандерлиденов и к тому же смеющую заявлять об этом! Ему захотелось расспросить ее о жизни, которую в таком неожиданном ракурсе представили и осветили ее неосторожные слова, но он побоялся пробудить в ней печальные воспоминания, и, пока он думал, что сказать, она вернулась к первоначальной теме:

– Мэй – такая лапочка. Ни одна девушка в Нью-Йорке не сравнится с ней ни красотой, ни умом. Вы очень ее любите?