Диклан скорчил гримасу.

– Грезы – самостоятельные люди. Они могут принимать собственные решения.

– Жаль, что Ронан спит и не слышит тебя, – сказал Адам. – Было время, когда эти слова много бы для него значили.

Сколько раз Ронан и Диклан ожесточенно ссорились из-за их спящей матери Авроры. Сколько яда было пролито. Сколько безумных ночных поездок совершил Ронан, пытаясь убежать от аргументов брата: Аврора была никем без Ниалла, а значит, и с ним она тоже была никем. Сколько он потерял дней, которые мог провести с матерью. Только из-за того, что Диклан приложил все усилия, пытаясь свести к минимуму ее влияние как личности, вместо того, чтобы копнуть глубже в мир грез и узнать о существовании живительных магнитов. Что, если, что, если, что, если?

Диклану хватило благоразумия принять страдальческий вид.

– В любом случае, хорошо, что теперь я об этом знаю, – сказал он.

– Да, я тоже так думаю, – признал Адам. Он снова взглянул на Ронана, явно борясь с самим собой, и наконец пересек коридор и подошел к нему. Присев на корточки, парень расстегнул ремешок присненных часов. Ронан сразу же догадался, что происходит.

Нет.

Он положил ставшие бесполезными часы на запястье Ронана.

Нет.

Застегнул ремешок, проверяя, не слишком ли туго его затянул.

Нет.

Осторожно, не привлекая внимания Диклана, Адам бережно провел пальцами по покрытому шрамами запястью Ронана, по тыльной стороне его руки. Адам сглотнул. Он прощался.

Ронан почувствовал новую эмоцию: страдание.

Адам, нет.

Внезапно Адам низко склонился над распростертым телом Ронана и почти коснулся его уха губами. Слова предназначались только Ронану, а в тесном коридоре Диклан мог уловить даже шепот.

– Post tenebras lux, – прошептал он.

Свет следует за тьмой.

И добавил:

– Tamquam…

Alter idem, – подумал Ронан. У него не было голоса. Голосом обладало тело, безвольно лежащее на полу коридора, неспособное проснуться и хоть что-то сказать.

Итак, Адам сдался без боя. Он протянул Диклану ключ.

В памяти Ронана почему-то возникло четкое воспоминание, не связанное ни с одним другим. Простая деревянная маска с круглыми отверстиями для глаз и разинутым ртом. Она не казалась страшной, но, глядя на нее, почему-то становилось жутко.

– Спасибо за временное решение проблемы, – сказал Диклан, не потрудившись скрыть презрение в голосе. Он сжал ключ в кулаке.

– Если тебе снова понадобится помощь, – сказал Адам с порога, – не звони мне.

Хеннесси снилось Кружево.

Сон о Кружеве не был таким, как прежде. Раньше он неизменно начинался в темноте. Хеннесси не имела веса в этой версии иллюзии. Ни винтик в машине, ни травинка в поле. Возможно, пылинка в сердитом глазу скачущего монстра, моргнул – она исчезла. Но не более того.

Медленно сон озарился, и свет обличил то, что было там все время. Вещь? Сущность. Ситуация. С зазубренными геометрическими замысловатыми и неровными краями, как снежинка под микроскопом. Оно было огромным. Огромным не как шторм или здание завода, но огромным, как горе или стыд.

На самом деле Кружево было не тем, что можно увидеть. Скорее тем, что можно почувствовать.

Затем – и это стало худшей частью сна – Кружево ее заметило. Как ужасно понимать, что тебя заметили. Как ужасно не осознавать, насколько чудесной была жизнь до того, как Кружево ее заметило, потому что теперь осталось только после. Кружево тянулось к ней, разрастаясь, подобно кристаллам, тонким, как бумага, и острым, как бритва. Его ненависть к Хеннесси была всеобъемлющей. Оно ненавидело ее. Ненавидело саму ее суть. Но больше всего Кружево ненавидело, что Хеннесси владеет тем, в чем оно нуждалось.

Она могла быть для него дверью. Стоило лишь Хеннесси поддаться, и Кружево смогло бы появиться наяву, чтобы уничтожить все живое.

Долгие годы девушка бросала ему вызов, и на протяжении всех этих лет Кружево наказывало ее за непокорность. Зазубренные края пронзали ее кожу, как тонкие иглы, оставляя после себя миллионы крошечных, сочащихся кровью проколов. Она становилась проницаемой. Как Кружево.

Однако с тех пор, как Хеннесси отключила силовую линию, все изменилось. И не только потому, что она при всем желании не смогла бы приснить Кружево.

Само Кружево изменилось.

Засыпая, теперь Хеннесси по-прежнему видела фигуру с зазубренными краями, продолжающую разрастаться и заполнять собой темноту. Оно по-прежнему было острым и смертоносным. И все еще представляло реальную угрозу. Однако дело было в другом. Страх пропал. Она чувствовала, что видит во сне не настоящее Кружево, а лишь воспоминание о нем. Без пронизывающего ужаса и боязни поддаться минутной слабости и уничтожить мир. Монолог Кружева теперь напоминал список дурных мыслей, и без того крутящихся в голове Хеннесси.

Ты разрушила отношения с Джордан, – шипело оно. – Без тебя ее ждет прекрасное будущее. Но ты ведь и сама это знаешь, верно? Как только ты останешься в зеркале заднего вида, она не вспомнит о тебе ни на секунду. А ты будешь скучать по ней вечность. Достаточно времени, чтобы решить, что хуже: умереть в одиночестве или провести в одиночестве жизнь.

– Опять поешь старую песню, ее слова мне давно знакомы, – ответила Хеннесси.

Кружево взбесилось. Тело пронзила боль. И она позволила, ведь это всего лишь боль. Хеннесси умела с ней справляться.

Только боль. Никакого страха.

Девушка, вздрогнув, проснулась.

– Ох, а вот и она, – проговорила Хеннесси.

Буквально в паре дюймов от нее сияли огромные карие глаза Кармен Фарух-Лейн. Как обычно, ее прекрасный взгляд был полон осуждения, от чего девушка напоминала карающего ангела. Он заметил, что Хеннесси проснулась, и прищурил свои поразительные глаза.

– Нельзя круглые сутки спать, – сказала Фарух-Лейн.

Типичная Кармен Фарух-Лейн. Хеннесси знала девушку всего несколько дней, но чтобы ее раскусить, много времени не потребовалось. Кармен Фарух-Лейн любила правила. Любила правила, придуманные людьми. Любила правила, придуманные давным-давно и другими людьми, из другой ветви власти. Тогда ей не приходилось много думать о том, насколько умны эти люди, придумывающие правила.

Вот лишь некоторые правила, которые Фарух-Лейн уже попыталась навязать Хеннесси: питаться следовало ежедневно в одно и то же время, не разбрасывая при этом недоеденные куски по всему дому. Спать следовало ежедневно в одно и то же время, не проваливаясь в сон урывками по всему дому. Одежда должна соответствовать температуре воздуха за окном. Укороченные топы не лучший вариант для холодной погоды. Меховые пальто – не домашняя одежда. Мебель должна использоваться в соответствии с замыслом ее создателя. На диванах сидеть можно, на столешницах – нет. Стоять можно на табурете, но не на столе. Для сна предназначены кровати, а не ванны.

Зеты всегда «за» убийство, кроме случаев, когда они «против».

Правило Хеннесси почему-то не показалось Фарух-Лейн смешным.

– Восьмичасовой сон – выдумка для работяг, – поделилась с ней Хеннесси. – Если спать восемь часов, и не больше, остается шестнадцать, простая математика, шестнадцать, верно? Восемь плюс шесть получится… да, правильно, время, чтобы работать на дядюшку Сэма. Сорокачасовая рабочая неделя и восьмичасовой сон – они пара, понимаешь? Они женаты по воле корпораций, давших им в приданое страдание; человек должен жить подобно леопарду, лежащему весь день на дереве, кроме…

– Кармен, я приготовила нам с собой бульон! Хеннесси, думаю, тебе тоже понравится, – донесся из кухни мягкий хриплый голос Лилианы.

Именно так на данный момент обстояли дела в их неблагополучной семейке. Мать Фарух-Лейн устанавливала правила. Вторая мать – Лилиана, деликатно разряжала обстановку. И прилежная приемная дочь Хеннесси, вызванная на беседу, поскольку провинившиеся Матери лишили ее оружия и теперь пытались загладить вину, кормя с ложечки правилами и любовью.