Во вполне обычную палату вошел какой-то необычный доктор, он был не в белом, как обычно, а в нежно-голубом, это было непривычно, он посмотрел на приборы, потом что-то поправил в капельнице, и только после этого засветил мне в глаза фонариком. Наверное, хотел узнать, реагирую ли я на свет, но я зажмурилась, а он улыбнулся и заговорил со мной. Только потом я поняла, что мы говорили по-немецки, а в тот момент я просто была поражена тем, как он меня назвал. Как в книжке!

– Фрау Шмидт, вы всех напугали, – доктор внимательно смотрел на меня, отчего в голове бродили самые разные мысли. – Вы меня понимаете?

– Понимаю, – кивнула я, тихо охнув. Сейчас у меня болели суставы, а не пальцы, но, казалось, что болят абсолютно все. А еще… Я совершенно не знала все, что происходило с фрау Шмидт, даже как ее, то есть уже, получается, меня, зовут. – А как меня зовут?

– Габриела вас зовут, – вздохнул доктор, а потом вдруг погладил меня по голове, это оказалось так приятно, что я потянулась за его рукой, прося еще. Я совершенно не понимала, что со мной происходит, все было таким странным… – Не пугайтесь своего состояния, после клинической смерти оно возможно. Из хороших новостей – шрам будет совсем незаметным, – почему-то мне показалось, что это было сказано с каким-то непонятным мне значением, но я все поняла, конечно, по-своему.

– Спасибо, доктор, – поблагодарила я, потому что надо же быть вежливой. Новость про шрам была очень хорошей, она означала, что хотя бы не будут тыкать пальцем. Правда, насколько я помнила, Вилли Шмидт был мальчиком, ну да, возможно, это мой брат? Хотя в книжке никакой сестры у него не было. Наверное, поэтому и не было, что я умерла…

Доктор оставил меня, уйдя по делам, а я все думала о том, что меня ждет. В то, что я здоровая, мне не верилось, да и руки с ногами намекали, а если в приюте, ну в книжке же был приют, ко мне относились также, как и в книге, потому что там мальчик был сиротой, то это значило… Значит, будут лупить, и можно будет протянуть до академии! А в немецких школах детей били, я точно знаю, только не помню, в каких годах, потому что наша учительница нам часто говорила, что с удовольствием бы всех нас… «Значит, – подумалось мне, – в школе тоже можно будет получить то, от чего легче дышится. И в академии потом, наверное, тоже?». Жизнь казалась уже не такой ужасающей, потому что если раньше я просто никому не была нужна, то сейчас меня хотя бы ненавидели, ну если я в книжке, а это тоже чувства.

Я лежала и думала о том, что, наверное, Марьяна умерла. Наконец-то. Но вот почему я опять стала той, кому больно, ускользало от моего понимания. В голову прокралась мысль, что это просто ад такой. Я же, когда была Марьяной, заболела и этим сделала плохо мамочке и папочке, вот за это меня и наказали так, что теперь опять больно, а впереди страшная академия. Она волшебная, но на самом деле страшная, потому что там много лестниц. А лестницы – это больно. Может быть, там меня тоже убьют? Ведь в книжке хотели же, но мальчик этот, Вилли, он хотел жить, а я… А мне незачем. Интересно, сколько мне лет? И как я выгляжу? Ведь точно же не Марьяной, правильно?

Я не ждала, что ко мне кто-то придет, но все-таки пришли. Это была женщина, она была худой, одетой в какое-то странное платье, на униформу похожее, как в фильмах про войну, но я ее точно не знала. Кого-то она мне напоминала… Ну, наверное, ту тетеньку из книжки, которая любила бить Вилли. Наверное, она из детского дома или приюта, подумалось мне, потому что лицо женщины ничего не выражало. Странная дама подошла поближе, вгляделась в меня и…

– Уродка проклятая, – почти шепотом произнесла она. – Когда уже ты сдохнешь!

– Здравствуйте, – ответила ей я и спросила: – Простите, а вы кто?

– Ах, ты дерьмо! – замахнулась на меня женщина, но тут резко открылась дверь, и кто-то в докторской одежде не дал ей меня ударить. Потом приехала полиция, были еще доктора, меня о чем-то спрашивали, но в ушах что-то гудело, не давая мне понять, что происходит. Я ничего не слышала, растерянно глядя на людей вокруг, но они не понимали, что я не слышу, а потом замигал аппарат у кровати и выключили свет.

– Ты меня понимаешь? – передо мной снова был тот самый доктор, он смотрел мне в глаза, будто пытаясь там что-то прочитать, но мне было все равно.

– Понимаю, – кивнула я и снова погас свет.

Когда я проснулась в следующий раз, со мной что-то делали, отчего страшно не было, было интересно, зачем втыкают трубочку туда и еще с попой что-то делали, но больно не было. А еще прозвучало слово «хоспис», и я поняла, что умираю. Хотелось умереть побыстрее, потому что в хосписе умирают долго и мучаются еще, я слышала рассказы, еще когда была Марьяной. Но пришел какой-то дядя, он был похож на ангела, у него даже нимб1 был, и сказал, что хосписа не будет, потому что он меня заберет. Я поняла, что это дядя-смерть, потому что у немцев он мужского пола. Я очень обрадовалась и согласилась, ну, чтобы он меня забрал. А дядя, который Смерть, рассказывал, что теперь все будет хорошо и мы все будем жить в большом доме, где мне будет комфортно. Я даже хихикнула – могилу мне еще никто так не описывал.

Прошел, наверное, месяц, когда у меня выдернули из… ну, оттуда, трубочку и посадили в инвалидную коляску, отчего я, конечно, заплакала. Рядом появился какой-то мальчик, которого дядя Смерть называл «сынок». Оказалось, что и у Смерти есть дети, только я одна и никому не нужная. Этот мальчик, который сын Смерти, погладил меня и начал уговаривать не пугаться, потому что все будет хорошо. А потом он обнял меня, и я приготовилась умирать.

– Что ты делаешь? – спросил меня мальчик.

– Готовлюсь к смерти, – честно ответила я. – Когда умирают, то писаются и какаются, я знаю, поэтому нужно сидеть так, чтобы потом тетеньки не ругались, что много мыть.

– Ты не умрешь, – сказал этот мальчик, оглянувшись. Сразу же подошел этот дяденька, который Смерть, и взял меня на руки. Это оказалось так нежно, так тепло, что я опять расплакалась, потому что не могла сдержаться.

– Почему она плачет, папа? – спросил кудрявый мальчик, кого-то мне напомнивший.

– Потому что у нее не было никого, сынок, – ответил дяденька, державший меня на руках. – Депрессия – самый страшный палач особенных детей.

Меня посадили в машину и куда-то повезли, наверное, на кладбище, чтобы там закопать. Я же никому не нужна, куда меня еще можно было везти из больницы? Или в детский дом, или на кладбище…

Меня привезли не на кладбище, а в какой-то дом. Там была еще женщина, но не такая, как та, что вошла в палату, а совсем другая. Она была доброй. Сказала, что зовут ее тетя Эльза, но я могу называть… мамой. Я опять плакала, потому что у меня появилась мама, настоящая, представляете? А тот, которого я назвала смертью, оказался папой. Я совершенно точно попала в сказку, потому что такого со мной произойти не могло.

– Хочешь, мы тебя удочерим? – спросил новый… Папа. А я его в ответ спросила, он улыбнулся. А мальчик оказался Германом, он слышал, что я спросила и, кажется, хотел заплакать.

– А можно не удочерять? – спросила я и сразу же объяснила. – Ну как бы понарошку, я тогда буду представлять, что Герман мой жених и у меня будет будущее.

– Тебе нужен жених для будущего? – спросила улыбавшаяся мама.

– Ну, если есть жених, – рассказала я свои мысли. – Тогда когда-нибудь будет семья… Я знаю, что все равно умру, но просто понарошку, можно?

Мама заплакала и разрешила, а Герман обнял меня и рассказывал, какая я хорошая. Было так тепло-тепло, что прямо невозможно как. У меня совсем не было слов, а только слезы. В этот день я много плакала, больше, чем, кажется, за всю жизнь. За обедом оказалось, что силы воли у меня мало и от боли льются слезы. Папа меня даже наругал немножко.

– Нельзя терпеть боль, – сказал он, погладив меня. Я была готова к тому, что он уже ремешком, а он гладил и ругал так мягко, что опять хотелось плакать. – Если больно, нужно сказать.