— Это был шарф моей матери, — вырвалось у меня вместе с жестом руки, которой я его прикрыла от ее взгляда.

Она тут же выпрямилась с легкой улыбкой.

— Простите. Конечно же, я ошиблась, — ее глаза быстро скользнули на шарф, который я все еще сжимала в пальцах. — Шарф вашей матери прекрасен. И этот красно-белый узор вам очень к лицу.

В памяти всплыли слова отца об этом шарфе, чтобы соединиться с теми, которые только что произнесла она. «Я изначально хотел подарить его тебе... это важно...»

Я расслабила руку, но новое понимание привычных вещей меня по-прежнему не отпускало. Мамин чудесный шарф раньше принадлежал Наоко. Я не знала, что ей теперь сказать.

— Раз уж вы знаете мое имя, могу я узнать ваше?

Я ведь ей так его и не сказала.

— Меня зовут Тори Ковач.

— Тори? — ее губы приоткрылись, замерев с последним слогом моего имени, словно не желая его отпускать. Рука, державшая чашку, задрожала.

Я потянулась к ней.

— С вами все в порядке?

— Да, да, — она взяла себя в руки, отвела взгляд и заморгала.

Я сделала долгий глоток чаю. Я наконец открыла ей правду, и ее реакция меня потрясла и смутила.

— Простите, но если вы сразу поняли, кто я такая, то зачем подыгрывали?

Когда она посмотрела мне в глаза, ее взгляд уже был твердым.

— Вы проехали весь этот пусть, чтобы задать мне именно этот вопрос, Тори Ковач?

Нет, это было не так.

Я достала папино письмо, то самое, которое было адресовано ей и вернулось.

Ее глаза сощурились, чтобы сфокусироваться, и ожили, увидев, что я держу в руках.

— Письмо от Хаджиме? — она прикрыла дрожащие губы полупрозрачной рукой, не отрывая взгляда от конверта, но я пока не была готова ей его отдать. Еще нет.

Я разгладила складки на нем, стараясь в уме выстроить всю последовательность событий и очень аккуратно выбирая слова.

— Это письмо оставило в моем сердце больше вопросов, чем ответов, и не только о моем отце, а обо всем сразу. Из этих строк я поняла, что у меня есть сестра, — сердце, казалось, подпрыгнуло к горлу, но я не дала эмоциям воли. — Я надеялась, что вы расскажете мне, где она и что тогда случилось. Я бы хотела узнать вашу с папой историю, чтобы понять, — я сжала челюсти, с волнением ожидая ее реакции.

Она сложила тонкие руки на коленях, еще раз глянула на конверт в моих руках и посмотрела мне в глаза.

— А я, в свою очередь, хотела бы узнать вашу.

— Мою? Боюсь, у меня нет истории, — покачала я головой.

— Она у вас есть. И эта история привела вас через океан, через полмира, чтобы послушать мою, — ее глаза сверкали, как черные бриллианты.

Она хотела услышать о папе. Это было мне понятно. Это было логично и справедливо. Я кивнула и честно ответила:

— Я могу рассказать лишь о том, что я знаю.

— Тогда мы договорились, — она долила чай в мою чашку, потом в свою, сделала аккуратный глоток и посмотрела на меня поверх края своей чашки. — При рождении мне дали имя Наоко Накамура. После замужества меня стали звать Наоко Танака. А между двумя этими событиями, затерянный в бесконечной череде дней, есть промежуток, когда я была совсем другим человеком, — ее взгляд не отпускал меня, — я была Наоко Ковач.

Наоко сделала еще один глоток из чашки, потом медленно выдохнула.

— Моя бабушка часто говорила: «Тревога создает маленьким вещам большие тени». Да, — она закивала, — думаю, что наша история как раз и началась в тени.

Япония, 1958

Сора в страхе кричит, грозя перебудить весь монастырь.

— Пожалуйста, помогите! Моя подруга рожает! Помогите!

Я сижу, сложившись вдвое, с вытаращенными от боли глазами. Схватки приходят все чаще и сильнее. Этот ребенок больше не будет ждать!

Сора раз за разом повторяет свои мольбы, почти давясь словами, но не сдается, надеясь, что они кого-нибудь да достигнут.

— Помогите! Пожалуйста! Она рожает! Скажите кому-нибудь, что мы сидим здесь!

В маленьких зданиях тут же загорается свет. Раздаются шаги, и появляются покачивающиеся пятна света от фонарей. Приглушенные голоса звучат все ближе — это люди идут, чтобы открыть нам дверь. Буддийские монахини появляются с одной стороны территории, а монахи — с другой. Женщины показывают мужчинам, как именно им нужно меня поднять, с какой скоростью двигаться и куда идти.

— А-а-а-а! — следующая схватка поджигает мне спину, словно жидким огнем. И этот огонь грозится меня поглотить. Лица и голоса постепенно отдаляются.

Когда мы оказались в маленьком здании, всех выгнали прочь, кроме Соры и двух женщин. Одна — пожилая и волевая, а вторая — мудрая и сдержанная. Они снимают с меня слои одежды и засыпают Сору вопросами.

— Сколько лет этой девушке? Какой у нее срок? Где ее семья? Где отец ребенка?

Мои крики заглушают ответы Соры.

Одежды монахинь цвета яркого шафрана и куркумы шелестят и хлопают вокруг меня. Воздух насыщен ароматами агарового дерева, и его сладкие и горьковатые нотки смешиваются с запахом сушеных водорослей.

Сора гладит меня по голове, стараясь успокоить. Старшая монахиня с морщинистым лицом перебирает в руках четки и молится. Звуки этой молитвы исходят из ее чрева и вибрируют в горле, сочетаясь с длинным речитативом. Она очень красива, но я порчу ее своими стонами.

— Не кричать. Веди себя тихо, — говорит мне вторая со спокойным взглядом из-за очков в тонкой оправе.

Нам не положено выражать свой дискомфорт во время родов. Это нам говорили и в роддоме, только никто не слушал эти уроки. Я думала, что Матушка лгала нам, чтобы угомонить нас, но здесь нам говорят то же самое.

Но я корчусь от боли и все равно кричу.

Мне надоело вести себя тихо и молчать.

У меня болит спина и горит низ живота. Я не знаю, кто мне помогает, да мне и нет до этого дела. Я просто хочу родить этого ребенка.

— А-а-а-ай-а-а-ай! — моя голова поднимается, и я хватаю себя за колени. Меня скручивает так сильно, что я не могу дышать. Каждый мускул в моем теле напрягается, превращая меня в пружину. И если я этому сопротивляюсь, то становится только хуже.

— Все хорошо, Наоко. Все в порядке. Держись, успокойся, — Сора повторяет эти слова снова и снова, и уже непонятно, говорит ли она их для меня или для себя. В ее глазах плещется тревога или страх. Ведь скоро и ей предстоит через это пройти.

Рожать больной очень тяжело. Я была слаба еще до родов, и теперь у меня просто нет сил. Я истощена. Последние капли энергии были потрачены на побег, и у меня ничего не осталось в запасе. Схватки идут одна за другой, и я, с красным лицом, просто стараюсь их выдержать.

— Дыши. Ты должна дышать, дитя, — говорит мне монахиня в очках.

Ее румяные щеки надуваются и спадают в качестве демонстрации. Ее одежда переливается насыщенными цветами осени, и мне кажется, что она парит в воздухе.

Я пытаюсь дышать... глубокий вдох через нос, и резкий выдох через пересохшие губы. Еще вдох, и еще выдох. А Хатсу сюда приходила? Мне нужна окаасан. Окаасан! И Хаджиме. Мои мысли разбегаются. Следующая схватка грозит переломить меня надвое.

— А-а-а-а-а-а!

— А теперь тужься, дитя. Тужься.

Ее голос звучит громче моего.

— Тужься!

— Нет. Я не могу. Подождите, мне надо остановиться, — мои слова смешиваются с попытками вдохнуть, они утрачивают всякий смысл. — А-а-а-а-а-а-а!

Боль достигает предела, и сами схватки становятся дольше с каждым разом. От этого нарастающего напряжения гудят все мои кости, желая отсоединиться друг от друга.

Старшая монахиня наклоняется. Я вижу только макушку ее бритой головы и пушок, который ее покрывает. Молящаяся монахиня останавливается позади нее и начинает петь гимн появлению в жизни нового существа.

— Да! Вот так. Я вижу головку, — ее сияющие глаза видят то, что мне недоступно. — Еще разок. Готова? Тужься!

Сора хватает меня за руку. Я держу себя за колени и в агонии подаюсь вперед.