Девочки взвизгивают, снова отвлекая мое внимание. Оказывается, отважные чайки на лету хватают угощение с их протянутых детских ладоней. Хлопая крыльями, раскрывая клювы и отчаянно горланя, они вызывают детский смех. Когда я снова поворачиваюсь к Хаджиме, он уже идет по направлению ко мне, а его командира не видно нигде поблизости.

— Что он сказал? — спрашиваю я, когда он облокачивается о перила рядом со мной. — Теперь он подпишет? — мои брови высоко подняты в выражении надежды.

— Нет, но я не собираюсь сдаваться, — Хаджиме снимает фуражку, приглаживает пальцами волосы и снова надевает ее. — Когда, по-твоему, тебе рожать? — его брови нахмурены, и теперь мне кажется, что к нему пришло осознание возможного скорого появления ребенка и принесло с собой беспокойство.

— Наша птичка должна появиться в феврале, но для уверенности мне надо показаться врачу.

— Рядом с базой есть военно-морской госпиталь. Я договорюсь, чтобы тебя там приняли, когда вернусь, — он снова поправляет фуражку, и последние слова договаривает уже на ходу.

— Девочки! — я машу им рукой, чтобы они догоняли, и иду рядом с ним.

— Но что делать, когда мне придется отсутствовать несколько недель подряд? — он говорит больше для себя, чем со мной. — Что, если что-нибудь произойдет? Или если... — он резко поворачивается ко мне. — Я должен убедиться, что мне ничто не помешает вернуться к тебе.

В каком смысле? — хмурюсь я. — Что тебе может помешать?

Сверчок, через пару месяцев я уволюсь из флота. Мой срок службы заканчивается в октябре, и для увольнения мне придется поехать в США, помнишь, я тебе говорил? И если командир не подпишет свидетельство о браке, я не смогу получить визу супруга.

— Да, но ты можешь приехать по рабочей визе.

— Правильно. Вот только для всего этого нужно время, и мне надо будет найти компанию, которая бы меня спонсировала. Раньше у нас с тобой было много времени, но сейчас? — его обеспокоенный взгляд упал на мой живот.

Я останавливаюсь.

— Но теперь мы уже женаты. Твой командир обязан подписать свидетельство.

Девочки перегнали нас и машут нам руками, чтобы мы их догоняли.

— Я буду с ним разговаривать, — Хаджиме быстро сжимает мне руку, и мы продолжаем прогулку. — И если он все же откажется, я что-нибудь придумаю, договорились?

У меня обрывается сердце. Мы уже говорили о сложностях, с которыми может быть связано его возвращение, я знала о том, что оно может оказаться не скорым, но я не осознавала, как появление ребенка может изменить всю картину.

Мы проходим полный круг и возвращаемся к тому месту, где мы взошли на корабль. Девочки продолжают задавать вопросы, которые я перевожу, только мне больше не весело.

К тому же пришло время расставаться.

Девочки кланяются на прощание, потом убегают ждать меня на причале. Мы с Хаджиме стоим возле поручней. Публичные проявления нежности здесь под строжайшим запретом, поэтому мы позволяем себе только соприкоснуться плечами. Я стою, вцепившись обеими руками в поручень, Хаджиме опирается на него локтями и сжимает свои ладони.

Мимо пролетают любопытные чайки в надежде, что мы предложим им что-нибудь вкусное. Мягкие волны качают корму. Дети смеются и бегают вокруг нас, а мы стоим в полном молчании. Мы как рыба, увидавшая три края выбранной сети. Мы все еще видим море, но уже чувствуем, как плотные нити стягиваются вокруг нас.

— Две недели — это так долго, — произношу я наконец.

— Именно, — он поворачивается ко мне. — Я оставил денег в твоей сумке, но если тебе понадобится что-нибудь еще, скажи Маико и Эйджи, я попросил их присматривать за тобой. А когда я вернусь домой, мы договоримся о твоем визите к доктору, хорошо?

В каждом его слове слышится беспокойство.

Я стараюсь успокоить его, рассказывая ему, как именно буду проводить время, пока его не будет: поближе познакомлюсь с соседями, приведу в порядок наш маленький домик и буду считать дни, оставшиеся до нашей встречи.

Мы чувствуем себя как деревянные куклы театра марионеток бунраку23 — стоим у всех на виду, в то время как наши истинные «я» спрятаны под длинными черными плащами, в тени. Мне хочется сказать ему гораздо больше: «Я люблю тебя. Я буду по тебе скучать. Мне страшно», однако мне придется ограничиться подарком и историей.

Я развязываю шелковый шарф у себя на шее.

— Раньше отец из деловых поездок привозил нам из далеких стран маленькие сувениры, — я протягиваю красно-белый шелк сквозь пальцы. — Когда он протянул мне этот шарф из расписанного вручную шелка, я знала, что он ошибся. Это был слишком взрослый, слишком утонченный подарок для такой маленькой девочки, какой была я. Он должен был отдать его окаасан. Но он ответил: «Нет, он для тебя. Для той достойной женщины, которой ты станешь». С тех пор я ношу его постоянно в надежде оправдать его ожидания, — я протягиваю ему шарф. — И любя тебя, став твоей женой, думаю, я это могу сделать.

Хаджиме выпрямляется и качает головой.

— Нет, я не могу это принять, это слишком важная вещь. Это подарок твоего папы.

Тогда я вкладываю шарф в его ладонь и смыкаю над ним его пальцы, не торопясь отнимать свою руку.

— Я рассказала тебе о том, как он для меня важен, для того чтобы гарантировать его возвращение, — я взглянула ему в глаза из-под опущенных ресниц. — И твое тоже.

Глаза Хаджиме впились в мои и заблестели. Этот блеск мог соперничать с сиянием знаменитой Голубой улицы в Йокосуке, где мы познакомились. И этого было достаточно, чтобы мы внезапно оказались одни: ни снующих туда-сюда пассажиров, ни чаек, ни плещущегося моря.

Наплевав на все приличия, он притянул меня к себе и поцеловал мои волосы. Потом в висок. И прошептал мне прямо в ухо:

— Я всегда буду любить тебя, Сверчок.

А я крепко держусь за него и за его обещание. И надеюсь, что он услышит зов, вернется домой, подчинится гравитации луны и зову нашей маленькой птички.

Америка, настоящие дни

Я припарковала папин кадиллак на его подъездной дорожке, собрала пакеты с покупками и открыла дверь в его дом.

— Вот и я.

В полупустой прихожей слова отозвались эхом. Я застыла в дверях, потрясенная тем, как ненужно прозвучало такое привычное приветствие.

Устало вздохнув, я прошла в гостиную. То место, где раньше папа смотрел бейсбол со слишком громким звуком, теперь было занято коробками, и над ними витала тишина. Большая часть папиных вещей была уже рассортирована и упакована. Но в том, что касалось его жизни, кроме его армейской службы, мне так и не удалось разобраться. Мне было не за что зацепиться, кроме его историй, и это из-за них я заехала в магазин и потратила целое небольшое состояние на все необходимое для моей задумки. Я купила кнопки-гвоздики, клейкие листки для записей, маркер для доски и три карты — одну карту мира и две карты Японии. На одной были показаны шоссе, железные дороги и города в деталях, а другая напоминала те, что висят в классах: на ней были сноски с роскошными иллюстрациями и специальное покрытие, позволяющее делать на нем записи.

Пользуясь кухонным стулом как стремянкой, я сначала повесила большую карту Японии на стене опустошенной папиной гостиной. Рядом с ней я прикрепила детализированный план городов, а над ней — карту мира. Под ними я приколола папино письмо, снимки с его сослуживцами и изображение женщины в белом кимоно. Потом я отошла назад и осмотрела то, что у меня получилось. Для своих журналистских расследований я все время использовала размещение материала на стене. Если я буду отмечать на карте конкретные места, отмеряя свое продвижение в расследовании, мне будет проще отследить рисунок папиной жизни и я смогу нащупать возможные подсказки.

А начну я с того, что знаю наверняка.

Папа служил в армии с 1954-го по 1957-й. Сначала он служил на борту «Тоссига» и на нем же пересек Великий водораздел. Я отметила эту линию на карте, потом нашла местонахождение военной базы на полуострове, в Йокосуке, и отметила его тоже.