Отец тогда не шутил, он все знал наверняка. И может быть, где-то глубоко в душе, за завариванием целебных чаев, поисков витаминов и отчаянной попыткой показаться специалисту я тоже это знала.

В ту ночь я не спала. Я смотрела в окно госпиталя, наблюдая за тем, как солнечные лучи пронизывают остатки ночи. Красные небеса на рассвете — предупреждение моряку.

Впереди нас ожидал шторм.

Япония, 1957

После занятий в школе нет никаких собраний, поэтому мы с Кико спокойно едем на железнодорожную станцию. Поворачивая руль велосипеда то влево, то вправо, я оставляю колесами на земле след, напоминающий двух переплетающихся змей, и размышляю, получил ли Хаджиме мою записку. Потом мой взгляд падает на красную нить, которой я отважилась перевязать свой мизинец. Я начинаю крутить педали сильнее, чтобы разогнаться перед подъемом на холм.

Кико плетется позади. Я молчу потому, что глубоко задумалась, она же сохраняет обиженное молчание. Она злится от одной только мысли, что я могу пойти против своей семьи. Но как мне этого не делать?

Заехав на вершину холма, я торможу и разворачиваюсь. Хлопковая юбка от моей школьной формы прилипает к задней стороне моих бедер, и я поправляю ее, потом просто стою и жду Кико. Та крутит педали не спеша, делая вид, что не замечает моего нетерпения. Потом она спускается с велосипеда и просто катит его рядом. Она не останавливается, поравнявшись со мной, а просто проходит мимо с поджатыми губами и поднятыми бровями, как капризный ребенок.

— Я знаю, что ты на меня злишься, — говорю я и толкаю велосипед вперед, все еще сидя на сиденье, стараясь ее теперь догнать. — Но ты не понимаешь!

— А что тут понимать? — она сдувает длинные пряди челки, все время падающие ей на глаза. — Сначала ты начинаешь встречаться с иностранцем, и я думаю, ну ладно, он красавчик, и мы обе любим все американское, так что это весело, но теперь! — круглые щеки Кико покрываются злыми красными пятнами, когда она останавливается, чтобы пояснить свою точку зрения.

Я тоже останавливаюсь, готовясь с ней поспорить.

— Поверить не могу, что ты хочешь замуж за Хаджиме, несмотря на то что твой отец против этого брака! А то, что ты сказала Сатоши, что влюблена в американца, вообще было глупостью! Что, если они закроют свой счет в фирме твоего отца? Доход твоей семьи иссякнет, и они больше не смогут подобрать тебе достойную партию, — она убирает короткие волосы за ухо, чтобы мне было лучше видно, как она на меня хмурится. — И ты сама знаешь, что все подумают, — фыркает она.

— Я не бегаю за ним! — огрызаюсь я и со стыдом складываю руки на груди.

— Но именно это и будут говорить. Что ты продалась за билет до Америки, как другие шлюшки, ошивающиеся вокруг военных баз, — она наклоняется над рулем. — Да они могут даже сказать, что ты беременна!

Я прячу лицо в сложенных на руле руках.

— Наоко?

Когда я не отвечаю, она трясет меня за плечо.

— Скажи мне, что это не так!

— У меня задержка, — лепечу я.

— Что? — взвизгивает она. — Нет, только не это! — от шока Кико переходит к сочувствию. — Какой срок, по-твоему? Может быть, у тебя еще есть время от него избавиться.

— Избавиться? — тихо вскрикиваю я. — Нет! — я трясу головой, чтобы прогнать эту мысль.

Кико подъезжает ко мне вплотную и почти шепчет:

— Мы можем наврать в бумагах, у меня есть немного денег, правда, не знаю, хватит ли. И нам надо будет найти доктора, который согласится на некоторые вещи посмотреть сквозь пальцы.

— Хватит, Кико! — я отталкиваюсь от земли, чтобы откатить велосипед и оставить эти страшные слова позади.

— Сколько циклов ты уже пропустила, говори!

Я опускаю голову, расстроенная положением, в котором оказалась. Я не признавалась в нем даже себе, но больше не могу его отрицать.

— Если ничего не начнется на этой неделе, то будет три луны. Слишком долго.

— Что же ты мне раньше не сказала? — ее голос прерывается от обиды. — Я бы помогла. Тогда еще было время. А сейчас что?

— Ничего. Я хочу этого ребенка, — я резко разворачиваюсь, чтобы встать к ней лицом, чтобы отстоять свою правду. — Я люблю Хаджиме. Это для тебя что-нибудь значит? И Хаджиме дорога я, — я резко отталкиваюсь от гравийной дороги — камешки разлетаются у меня из-под ног — и начинаю снова крутить педали, направляясь домой.

Кико едет рядом, жужжа, словно пчела, собравшаяся вонзить свое жало.

— Пойдут слухи.

— Мы все равно собирались пожениться, — отвечаю я, даже не оборачиваясь. — Так что это оставит этих куриц без повода для сплетен, — я снова отталкиваюсь, но на этот раз вместе с пылью взлетает и раздражение Кико.

— Это даст им еще больше поводов! — она крутит педали еще быстрее, двигаясь вокруг меня кругами и заточая меня в их центре. — Твоя семья погрязнет в слухах.

Я разворачиваюсь, чтобы видеть ее осуждающие глаза. В моих собственных копятся жгучие слезы.

— Они будут называть тебя шлюхой, Наоко, и говорить, что у твоей семьи нет чести, и никто не захочет с тобой знаться. И моя семья заставит меня больше с тобой не общаться. Ты этого хочешь?

— Ты знаешь, чего я хочу, — упрямлюсь я.

— Никто не любит полукровок, — фыркает Наоко, подкатываясь ближе. — И тебя тоже никто не захочет видеть. Где ты будешь жить? Иностранцам нельзя владеть здесь землей, а твоя семья тебя изгонит, так где тогда? На американской военной базе?

— Нет, — я останавливаюсь и ставлю ноги на землю, потому что чувствую, как лишаюсь равновесия. — Хаджиме снял дом в Таура, — я решительно вздергиваю подбородок вверх. — У нас все будет в порядке.

Она резко останавливается.

— Ты хочешь сказать, в старом поселении эта? — ее глаза чуть не вываливаются из орбит. — Наоко, ты не можешь там жить!

— Я знаю, — мое сердце обрывается где-то глубоко внутри. — Но, может быть, мне не придется этого делать.

Я рассказываю ей о плане, который придумала, и как попросила окаасан переубедить отца, и что если этот план не сработает, я собираюсь рассказать им, где мы с Хаджиме намерены жить, в расчете на то, что они помогут нам найти лучшее жилье хотя бы ради того, чтобы спасти свою репутацию от позора соприкосновения с эта.

— Значит, такой твой план? — ехидно уточняет Кико. — Приключение с Хаджиме должно остаться в воспоминаниях, Наоко. Стать секретом, приятными воспоминаниями, о которых бы ты думала в старости. Но если ты поступишь так, как говоришь, то однажды сама станешь воспоминанием. Для всех нас. Изгоем. Ты это учла в своем плане? — она качает головой. — Я не позволю тебе этого сделать.

— Ничего не поделаешь. Я люблю его.

Мы пристально смотрим друг другу в глаза.

— Тогда ты круглая дура, — она бросает в меня последний жгучий взгляд и, блестя слезами, уезжает.

Ну почему все должно быть так сложно? Если бы это был ребенок Сатоши, то все назвали бы его ранним благословением и поспешили бы со свадьбой. Теребя красную нить на мизинце, сквозь текущие ручьем слезы я наблюдаю за уезжающей Кико. Ее слова ранили мне сердце, но не подточили решимости. Мы дружили с самого детства, поэтому наши с ней нити давно уже вьются рядом. И никогда не приходилось нам расходиться в разные стороны.

До этого дня.

— Наоко.

Звук моего имени, произносимого шепотом, доносится откуда-то издалека. Кто меня зовет? Я бегу с протянутой рукой, чтобы пальцами отогнать ветер и поймать звук. Я оглядываюсь вокруг, но все расплывается перед глазами. Я бодрствую во сне.

Мои руки подняты, чтобы управлять ветром. Я — композитор, дирижирующий природными стихиями. Сначала тихим, едва различимым шелестом ветвей и листвы. Потом мощным порывом, который срывает всю зелень и вихрем кружит ее вокруг меня. Все быстрее и быстрее, в безумном мельтешащем танце.