Когда буддийский священник начинает читать сутру, Кендзи вытирает лицо. Все вдруг объединяется в одно целое: глухой стук четок бабушки, гул тихих молитв и голос священника, говорящего о высшем блаженстве. Окружающая действительность то теряет краски, то заново обретает их.

Я опустошена и не могу пошевелиться.

Меня не было дома во время последних приготовлений, поэтому у меня не хватило духа спросить отца или бабушку, что из вещей они положили в гроб. Не забыли ли они о шести монетах, чтобы облегчить ей пересечение реки Сандзу?29

Сандзу — это река, которую умершие должны пересечь по пути в другую жизнь. Достоинства человека определяют, где именно он будет ее переходить: по мосту, вброд или сквозь кишащие змеями воды.

Окаасан перейдет ее по мосту, потому что прожила достойную жизнь и сердце ее было чисто.

От слез Кендзи намокло мое плечо. Когда священник в знак завершения церемонии объявил новое имя окаасан, я обняла его еще крепче и стала шептать слова утешения. Размер имени зависит от цены, которую за него заплатили, и отец, судя по всему, потратил целое состояние, чтобы почтить память своей жены. Теперь мы должны называть маму именно таким, укороченным именем, чтобы не тревожить и не вызывать ее дух.

Я же хочу призвать ее обратно прямо сейчас.

Пока гости расходятся, мы с Кендзи отходим в сторонку. Образовалось целое море из одетых в черное людей. Черные костюмы, черные кимоно, черные духом лица. Мистер Танака разговаривает с отцом и Таро. Танака кланяется бабушке и касается ее руки. Но никто из них даже не смотрит на меня. Кроме Сатоши.

Он наклоняется к Кендзи, который по-прежнему не отпускает моей руки.

Если тебе что-нибудь понадобится — просто зайди к нам, договорились? А на следующей неделе мы играем в бейсбол. Не забудь.

Кендзи кивает и поднимает лицо, смелое личико, встречающее нового друга.

Никакие деньги не купят времени, даже минутки, Наоко. Его нельзя ни замедлить, ни ускорить. А некоторые периоды надо просто пережить, — Сатоши вздыхает. — Прими мои соболезнования.

Но моим щекам продолжают течь слезы. Откуда их во мне столько? Я вытираю их, стараясь не показывать.

— Я хочу поговорить с тобой наедине, — шепчет Сатоши по-английски.

Я с удивлением приподнимаю голову.

Он понимает мой невысказанный вопрос и кивает. — Когда сможешь, Наоко.

С тех пор как я забрела домой и узнала о смерти окаасан, прошло два дня. Один день со дня ее отпевания, вечерних поминок и церемониального разделения ее костей и праха. И всего несколько часов с ее похорон.

Кендзи плачет и пытается снова бежать, словно надеясь, что его маленькие ноги смогут унести его от правды. Я бы тоже отдала все на свете, лишь бы ее не знать, потому что она разрывает меня на кусочки. Отец и Таро ждут на крыльце, пока он не вернется, глядя на деревья ничего не видящими глазами. Я убираю на кухне, бабушка пьет успокоительный чай и наблюдает за мной. Она хочет поговорить. Или, точнее, хочет, чтобы я ее послушала.

Я же слушаю, как бежит вода. Посуда уже чистая, но я продолжаю споласкивать ее под водой, чтобы потянуть время и подумать об окаасан. Вода дарит некую интимность, уединение. Она заполняет любые формы и обстоятельства, но тем не менее со временем меняет форму всего. Я подставляю пальцы под струю воды и бросаю взгляд на бабушку.

Она выгибает бровь на бледном лице. Черное кимоно лишает жизни ее кожу, придавая ей нездоровый оттенок.

— Есть люди, которые ловят рыбу, а есть те, кто только мутит воду, — говорит она, затем кашляет, чтобы прочистить горло.

Ее закидывание удочки меня настораживает.

— Еще чаю, обаасан?

— Нет, у меня есть чай, — она подносит чашку к тонким губам, сверля меня взглядом над ее кромкой. Ее сузившиеся зрачки делают ее похожей на притаившуюся лису.

Я знаю, что ей есть что сказать, я уважаю и люблю ее, но мое терпение на исходе. С раздраженным вздохом я чуть склоняю голову набок в качестве сигнала, что она может начинать.

— Ты все еще нравишься Сатоши, Наоко, — от слез и криков ее голос звучит хрипло. — Да, мы видели, как он тебя утешал, ведя себя так, как подобает мужу вести себя с женой.

Мое сердце тяжело забилось в груди. Она же на этом не остановится.

Она ставит чашку на стол, постукивая по ней пальцем.

— А где твой гайдзин, когда он тебе так нужен?

У меня все сжалось внутри.

— Сатоши вел себя как друг, потому что мой муж, который меня любит и который будет вне себя от горя, когда узнает, что случилось, недоступен для связи. Только и всего.

— Он хоть знает о ребенке, а? — ее глаза смотрят словно бы с заботой, но говорит она жестким тоном.

Так они все об этом знают? Ну конечно. Окаасан говорила, что отец подозревает о беременности, и мне надо было догадаться, что бабушка не могла не приложить к этому руку. Ее лисы снова меня перехитрили.

— Да, он узнал о возможной беременности уже после того, как мы поженились, — я подхожу к ней с миской в одной руке и тряпкой в другой. — Ты бы видела его, он был так счастлив!

Я торопливо разворачиваюсь снова к посуде и начинаю ее вытирать. Мои руки так усердно работают полотенцем, что я вижу собственное отражение в тарелках.

— Так он считает приемлемым оставлять тебя в том месте, в твоем-то положении? Ну... — и она взмахивает рукой, словно отгоняя эту мысль.

— То место теперь мой новый дом. Любовь живет и в шалашах, не только во дворцах, обаасан.

— Да? Эта любовь отравила твою мать. Она разорвала ее на части.

— Нет! — злость взрывается во мне пружиной и заставляет выпрямить спину. Я больше не могу сдерживаться и протягиваю в ее сторону руку вместе с тарелкой. — Ты знаешь гораздо меньше, чем думаешь, обаасан.

— А что знаешь ты, девчонка? — гримасничает бабушка, издеваясь надо мной.

— Я знаю, что окаасан поддерживала меня и мое решение выйти замуж за Хаджиме. Она приходила ко мне в день моей свадьбы. Она даже принесла мне свое сиромуку, чтобы я могла его надеть! — я делаю еще один шаг в ее направлении. — Это ты знала?

Бабушка поднимает голову и молча смотрит мне в глаза. От раздражения у нее раздуваются ноздри.

— Глупая девчонка. Мы все об этом знали, ее слова звучали как удар кнута. — Вот только когда об этом узнал твой отец, его гнев остановил ее слабое сердце.

— Что? — внутри меня все похолодело.

— Да, это случилось из-за тебя, — бабушка подтверждает мои мысли, будто слышит их.

— Из-за твоего эгоизма, Наоко, — голос отца, раздавшийся от дверей, пугает нас обеих.

Я впиваюсь в него глазами.

— Теперь ты меня послушаешь, — отец буквально рычит, угрожающе и решительно. Он делает шаг ко мне. — Ты как бестолковый повар. Берешь все, на что упадет взгляд в саду жизни, торопливо нарезаешь и подаешь свое варево другим людям. Из-за спешки и беспечности ты не заметила змею и использовала и ее тоже, заставив всех вкусить ее яду. Так вот, голова той змеи всплыла в тарелке твоей матери, Наоко. И она не смогла ее переварить.

Он говорит о моем ребенке и Хаджиме. Он говорит о моей свадьбе. Он говорит обо мне. Это я виновата в смерти матери и в том, что из-за нее произошло в нашей семье. Во мне бушует цунами из эмоций. Вот оно вымывает песок из-под моих ног, и я чувствую, как приближается следующая волна. Я хочу упасть на пол и спрятаться.

— Наоко? — голосок Кендзи звучит чуть слышно. — Наоко! — он бросается мимо отца ко мне, и это становится последней каплей. Меня накрывает.

Я не отвожу взгляда от отцовских глаз. Кендзи прижимается лицом к моей груди, и я обнимаю его, крепко прижимая к себе. Но я не плачу. Я проглатываю свое горе, чтобы утешить его.

Я ощущаю острую тянущую боль в животе. Она заставляет меня сложиться пополам и прижать руки к тому месту, где больнее всего.

— Ой! Ой нет... — еще одна резкая схватка, и я ощущаю странное тепло между ногами.