Но и Эрист цели не достиг.

– Так было надо, – коротко ответил Эль и пошёл быстрее, догоняя Энасса.

– Зачем?! – Эрист тоже ускорил шаг, не собираясь сдаваться.

– Эрист, прошу, не спрашивай. Я не могу тебе всего объяснить. Поверь, я это сделал не просто так. У меня были причины.

– Но ведь ты так мечтал избавиться от камня?!

Эль усмехнулся:

– Мечтал. И оказался неправ. А потом, я же облегчил себе обет. Видишь, камень сбоку висит, я его рукой придерживаю, чтобы идти не мешал и бил поменьше. Теперь будет проще, Эрист, не переживай за меня.

Эрист только головой помотал, не в силах понять логику своего друга. Если облегчать обет, зачем его вообще принимать? Что за нужда таскаться по горам с булыжником? Коли уж очень захотелось послужить Великому Светилу, мог бы более приятный обет выбрать. Например, дополнительную дорожную молитву читать каждый час, пока они в Обитель не вернутся. Или подстричься наголо и шапку не носить ни зимой, ни летом, чтобы быть ближе к Светилу, как сделали два друга-монаха. Или… да мало ли есть обетов, не причиняющих боли и страданий. В Обители у каждого второго монаха есть какой-то обет. Но ни один из них не заставляет принявшего его каждый вечер лечиться.

Энасс думал о том же. И опять злился. Он целую декаду переживал из-за наложенной им аскезы, дни считал до её окончания, а оказалось, Элю она не в тягость! И он собрался с булыжником этим до скончания века таскаться. Что за идиотизм?

«Ты слишком много ругаешься, – прозвучал в голове укоризненный голос Солнцеликого. – Где твоё смирение?»

Энасс даже остановился от неожиданности.

Солнцеликий… он всегда всё знает. Может, он сможет объяснить, что случилось в эту ночь с Элем, почему он принял этот странный обет?

А сейчас Солнцеликий прав. Он стал очень невыдержанным. По возвращении в Обитель придётся принять самую суровую из всех возможных аскезу, чтобы очистить свой дух и свои мысли от скверны, в которую его вверг своими выходками Эль. С этим…

Энасс мысленно одёрнул себя, не стал продолжать. И так нагрешил уже сверх меры.

– Вэссер, что случилось? – тихо спросил Эрист.

Энасс медленно повернулся, посмотрел на выжидательно глядящих на него парней. Окинул взглядом Эля, поменявшего сторону для булыжника – тот теперь болтался с левого бока. Впервые подумал, что, кроме боли от ударов, у Эля, наверное, ещё и спина уставала держать тяжесть в одном положении.

Может, ему себе такую же аскезу назначить? Побить себя как следует за невоздержанный язык и неумение правильно выбирать наказание?

Процедил сквозь зубы:

– Ничего.

Развернулся и пошёл дальше, установив себе за день пятьдесят раз прочитать покаянную молитву.

Сунул руку в глубокий карман, где лежали чётки, нащупал самую крупную бусину и начал мысленно повторять слова, которые уже очень давно не проговаривал.

А в полдень, когда они, помолившись и облившись ледяной водой из горного ручья, в последний раз обедали в Зачарованных горах, собираясь к вечеру выйти из безмагичной области, к ним прилетел посланник.

Увидев торопливо машущую крыльями невзрачную птичку, Энасс встревожено вскочил. Эль с Эристом тоже встали, следя за подлетающим вестником.

– Не к добру это, – сквозь зубы выдавил вэссер. – В Обители что-то случилось.

С трудом сдерживая волнение, снял с лапки капсулу с посланием, развернул тонкий, почти просвечивающий, листок, быстро пробежал глазами текст. Облегчённо выдохнул, словно услышав спокойный голос Солнцеликого, и зачитал повеление вслух.

«Энасс, я понимаю, ваша миссия очень важна, но случилось так, что мне понадобится ваше присутствие в Обители раньше обговорённого нами срока. Жду вас через полторы декады. Возвращайтесь».

Подписи не было, но этот почерк он узнал бы из тысячи.

С сожалением посмотрел на виднеющееся внизу Круглое озеро, возле которого заканчивалась Зачарованная зона. Нынче к вечеру они были бы возле него, а завтра подошли бы к первой из написанных в списке деревне. И Энасс за сегодняшним обедом уже мысленно начал повторять слова проповеди, которой собирался осчастливить селян.

Вздохнул: значит, не судьба. Не повезло крестьянам, не услышат они в этот раз Благое Слово.

Повернулся к ожидающим его приказа монахам:

– Собирайтесь. Возвращаемся.

Те кивнули и начали тушить костёр и укладывать вещи.

Обратный путь прошёл намного спокойнее. Эль всю дорогу был тих и задумчив. Шёл, погрузившись в свои мысли, машинально поглаживая булыжник. У моста остановился, мрачно посмотрел на канат, передёрнул плечами, видимо, вспомнив об испытанном страхе, и, опустив глаза, шагнул в сторону, пропуская вэссера. Но Энасс, наученный горьким опытом, предпочёл не спускать глаз с притягивающего неприятности адепта, поэтому качнул головой и приказал тому идти впереди.

Мост миновали без приключений. Обмелевшую реку тоже перешли спокойно. И через несколько дней дошли до той скалы, на которой начались все их неприятности. Снова взобрались на высокую площадку, развели костёр, и Энасс, криво усмехнувшись, сказал Элю:

– Может, вернёшь булыжник на родину? Здесь его дом.

Эль только головой качнул. А вечером, засыпая, Энасс слышал, как просил тот прощения у камня за то, что не сдержал он своего слова, не оставил любоваться видами, а потащил его в дальнейшее путешествие.

– Но ты же понимаешь, не мог я сделать иначе, – шептал Эль. – Ты же сам всё видел. Не сердись, малыш. Видимо, наше служение зачем-то необходимо. Но это – не навсегда. Настанет день, и ты отдохнёшь. Только когда это будет, я не знаю. Прости, малыш.

И Энассу, прислушивавшемуся к горячему шёпоту юноши, почему-то даже в голову не пришло обозвать парня сумасшедшим за его разговор с булыжником. Привык, что ли, к его странностям…

Энассу тоже было о чём подумать в пути. Он здорово провинился перед Великим Светом в этом путешествии. Наложил на адепта слишком суровую аскезу, чуть не угробил его на мосту своей насмешкой, был невыдержан, осквернил свой язык непотребными словами.

Стольких прегрешений враз у него, пожалуй, никогда не было. Даже тогда, когда он был начинающим, не умеющим держать себя в руках, служителем.

Он был шестым сыном в многодетной крестьянской семье. Уже с ранних лет пришлось ему в меру сил и по хозяйству помогать, и за младшими детьми приглядывать. Но денег вечно не хватало, да и ели не досыта. И поэтому, когда двенадцатилетний Энасс пришёл к отцу и сказал, что уходит с пришедшим в деревню Солнечным монахом, тот только кивнул в ответ, надеясь, что в Обители сын, по крайней мере, сыт будет.

В Обители Энассу сразу понравилось. Кормили тут хорошо, одежду дали справную, в келье всего два соседа было, а не семеро по лавкам, как дома. И грамоте их сразу обучать стали, и премудростям всяким.

И моления пришлись по сердцу. Было что-то очень возвышенное в том, чтобы вставать с рассветом, забираться на самый верх высокой горы и стройным хором выпевать слова приветственного псалма.

Поэтому его удивляли жалобы новых адептов, которые не могли привыкнуть к слишком суровым, как им казалось, правилам Обители.

Хотя, наверное, в чём-то они были правы.

День служителей начинался за полчаса до восхода солнца и заканчивался после его заката. Полчаса до восхода давались на то, чтобы, быстро одевшись, подняться на молельную площадку, находящуюся на самой вершине горы. К ней по крутому склону вела извилистая тропка. Проспавших или опоздавших к началу молитвы ждало суровое наказание. Получасовая молитва поначалу давалась тяжело. Зимой было холодно и неприятно стоять на коленях на холодных, покрытых тонким слоем снега, продуваемых ветром камнях. Осенью – мокнуть под частыми дождями. А летом ночи короткие: только с горы спустился, а уже вновь подниматься надо. Порой и уснуть не успеваешь.