Пока Лев пытался что-то вымолвить, в дверях появился врач и дружески похлопал по плечу застывшего в оцепенении камикадзе:
– Поехали, самурай. Твой сосед уже отстрелялся. Теперь стал новее нового. Может голыми руками родину защищать. Я ему даже заключение врачебное дал, что все функции полностью восстановлены. Забирай снимки и справку – глядишь, понадобится для чего, – уже обращаясь к Гольдаху, хирург протянул ему папку с бумагами.
Вскоре Тамара Марковна сумела-таки добыть нужный документ, скрепленный десятком печатей и подписей и гласивший, что тяжелый недуг Льва Михайловича Гольдаха не позволяет ему выполнять никакие работы, связанные с нагрузками, пусть даже минимальными. Окрыленный наличием охранной бумажки, Лева с легким сердцем отправился с братьями по оружию в окрестности провинциального городка, где надеялся пересидеть военные сборы, коротая время в уютной комнате писаря при штабе или в каморке хлебореза на кухне.
На улице стояла ласковая солнечная погода. Новобранцев расселили в лагере на опушке леса, по восемь человек в выцветших заштопанных палатках. Облачившись в застиранное обмундирование, Гольдах бодрым шагом направился к главному начальнику, полковнику Агееву. Кабинет полковника находился в единственном каменном здании в лагере. У входа скучали два солдата, а в приемной восседала ярко раскрашенная секретарша с огромными накладными ногтями.
– Курсант Гольдах прибыл к товарищу полковнику. У меня важное донесение, – с достоинством отчеканил Лев.
Секретарша, не отрывая взгляда от созерцания своего маникюра, кивком разрешила войти.
Агеев стоял у окна и курил, в задумчивости глядя в даль бескрайних лесов.
– Товарищ полковник, разрешите доложить. Вот! – Гольдах положил аккуратно сложенную справку на стол.
Агеев молча взял ее, внимательно прочитал и так же аккуратно положил в красивый бронзовый короб.
– Благодарю Вас, курсант, за важный и своевременный документ, – нарушил молчание полковник. Затем неторопливо поджег окурком листок с четырех сторон и, подойдя вплотную к Левушке, дохнул на него табачным дымом. – Будем считать, что я забыл о твоем приходе, иначе каждый день будешь тут сортиры чистить! Шагом марш отсюда, – почти заорал он, чуть не оттолкнув ошарашенного Леву массивной грудью.
Гольдах не помнил, как дошел до своей палатки. В висках стучало, военная форма в миг промокла от пота. Спокойный и правильный мир рушился на глазах…
Житие в палатке превзошло самые худшие ожидания. Первые два дня стояла жара, и ночью в раскаленном на солнце брезентовом многоугольнике было нестерпимо душно, а от запахов, производимых восемью половозрелыми юношами, не спасали даже многочисленные дырки и щели. На третий день разверзлись хляби небесные. Пол превратился в сплошное месиво, в котором, как оказалось, водились ползучие, прыгучие и даже летучие насекомые. В палатке стало холодно и промозгло. И без того короткий сон вероломно прерывался криками офицеров, и голые по пояс курсанты, не успев толком продрать глаза, выбегали делать утреннюю зарядку на покрытую туманом поляну. Череда физических упражнений, включая, как пел Высоцкий, «бег по кругу до изнеможения», не спасали от пронизывающего холода. После зарядки каждый час бесконечно тянущихся суток был наполнен занятиями, построениями, тупыми маршировками, бессмысленными работами по закапыванию того, что выкапывалось вчера, а также складированием в кучи всякого хлама по разным углам лагеря. В редкие свободные минуты Лева бродил по запутанной траектории военного городка, вздрагивая от окриков командиров и пинков солдат-срочников. Мечты о другой жизни вползали в голову все реже и реже, а ощущение полной безысходности давило на грудь бетонной плитой. Но душевные страдания отступали перед непрерывным, всепоглощающим чувством первобытного, животного голода. Сильно оголодавшие курсанты практически не притрагивались к клеевидной каше на завтрак, вонючей жиже, называемой супом, на обед или откровенно протухшей рыбе на ужин. Слабым спасением становились лоснящиеся лысины репчатого лука, выкрадываемые из столовой и, как яблоки, поедаемые будущими офицерами запаса в безостановочном режиме. С трудом натыренные куски черствого хлеба и соль придавали после луковой трапезы ощущение недолгой сытости, но уже через пару часов яростные приступы голода подкатывали к горлу нестерпимой изжогой, а измученные животы издавали громкие стоны. Студенческое братство, еще недавно казавшееся нерушимым, не выдержало таких испытаний, и по ночам курсанты, спрятавшись под куцые одеяльца, втихаря поглощали остатки домашней снеди. Через неделю в Левином рюкзаке осталась единственная банка шпротов. Переложив ее под матрас, он проклинал себя за то, что отказался тащить лишние килограммы еды, заботливо приготовленные бабушкой. Ребята в палатке, скорее уже по привычке, чем надеясь на успех, вполголоса интересовались у товарищей по оружию, есть ли у них чего пожрать, и, услышав ожидаемое «нет», с тоской зарывались в отсыревшие одеяла и жесткие подушки. Лева терпеливо дождался, когда сон сломит последних измученных сокурсников, и осторожно достал из-под матраса вожделенное кушанье. Ему казалось, что он чувствует сквозь жесть еле уловимый запах жирного масла, пропитавшего золотистые шпроты. Стараясь не скрипеть ржавыми пружинами кровати, он очень медленно, чтобы не допустить скрежета металла, стал тянуть на себя кольцо крышки консервов. Внезапно раздался слабый треск и кольцо отломилось, оставшись на трясущемся пальце конспиратора. Положение стало катастрофическим – открыть банку ножом, не разбудив соседей, было невозможно. Зашипев, Гольдах накинул влажную шинель и бесшумно порылся в вещмешках соседей в поисках ножа. В углу кто-то засопел и зашевелился. Так и не обнаружив ножа, Лева вышел в кромешную тьму на улицу. Рядом, прислонившись к столбу, стоя спал часовой. Лев судорожно ощупывал землю в тщетной надежде найти приемлемое орудие для открывания заветной банки. Найденный осколок стекла разломился, расцарапав руку до крови. Забыв об осторожности и плача уже в голос, Левушка хватал полусгнившие палки и с остервенением бил ими по неуступчивому металлу. В конце концов силы покинули доблестного солдата и Гольдах, окончательно потеряв контроль над собой, с животной яростью вгрызся зубами в железо. Хрустнул клык, челюсть пронзила острая боль, но Лев, рыча и тяжело дыша, под стать своему африканскому тезке, умудрился-таки насквозь проткнуть неуступчивую жестянку. Пряный запах ударил в нос, и Лева, еще немного расковыряв заветную дырочку, мощным насосом втянул божественное содержимое в рот. Жизнь опять ненадолго приобрела смысл.
Первая неделя подходила к концу, впереди были еще почти сто бесконечных изнурительных дней и ночей. С трудом волоча ноги после утренней пробежки, Лева шел в медпункт, наспех замотав майкой распухшую щеку и сжимая в руке кусок зуба, – он очень надеялся заполучить отдых в лазарете. Неожиданно его окликнул кто-то из офицеров:
– Стоять! Смирно! Фамилия?
– Курсант Гольдах, товарищ капитан, – слабо прошепелявил Лева, придавая голосу максимально скорбное звучание.
– Это не ты ли барабанщиком был у нас на кафедре, больнозубый? – прищурившись, спросил офицер.
– Так точно, я! – уже более уверенно произнес Лев.
– Слушай мою команду, музыкант барабанистый! Сейчас направляешься на второй склад, смотришь все инструменты и собираешь мне музыкальный взвод. На все про все тебе двадцать четыре часа. Только чтобы все такие же профессионалы были, как ты! Ясно? Шагом марш! – скомандовал офицер и картинно удалился, удовлетворенный точностью и краткостью своего приказа.
На какое-то мгновение Гольдаху даже показалось, что среди нависших свинцовых туч мелькнуло солнышко, хитро подмигнуло ему и вновь скрылось за рыхлыми телами грязных облаков.
Весь следующий день окрыленный Левушка ходил по лагерю от палатки к палатке в поисках трубачей и барабанщиков. Раскопав на складе более десятка духовых инструментов разной величины, включая ударные и тарелки, будущий командир музвзвода ненадолго расстроился своему невежеству касательно наименований причудливо изогнутых труб, однако объяснять курсантам названия медных осьминогов и не потребовалось. К вечеру набралось более сорока непризнанных гениев музыки, воодушевленных возможностью променять тяжкую солдатскую долю на высокое искусство. Преисполненный собственной значимости Гольдах проводил отбор кандидатов, опираясь исключительно на вдруг появившееся природное чутье, умноженное на личные симпатии к претендентам. Уже перед самым отбоем, запутавшись в количестве музыкантов, Лева отложил окончательное решение на другой день, получив от уже почти любимого капитана освобождение от всех видов работ и занятий до окончательного формирования военного оркестра. Еще недавно увядающий на глазах от безысходности бытия, курсант Гольдах расцвел на глазах и даже, временно подзабыв о голоде, широко улыбался полущербатым ртом. Ежевечерние письма любимой Аллочке и бабушке, еще вчера наполненные еврейской тоской, сменили тональность и стали радостно-оптимистичными, как будто наполнились нотами бравурного армейского марша, звучащего в Левиной душе.
