– Твой дедушка, Моисей Григорьевич, был прекрасным человеком. Вся его огромная семья состояла из одиннадцати человек, включая родителей, его семерых братьев и единственной, обожаемой всеми сестры Уни. Девочка была божественно красива, как только бывают красивы хрупкие еврейки с большими ясными глазами и скромно-виноватой полуулыбкой на лице…
На этом месте Тамара Марковна обычно прерывала свое повествование и вытаскивала из скрипучего шкафчика старинный, в потертой красной кожаной обложке альбом с фотографиями, собравший в себя, как всегда казалось Леве, все запахи прошлого. С потускневших и пожелтевших снимков смотрели библейские лица дальних родственников – настолько дальних, что имена некоторых бабушка читала на обороте, не помня, кто это. Уня действительно выглядела красавицей вне моды и времени, и Лева с детства так и представлял себе внешность своей будущей избранницы.
Страшный погром 1907 года практически стер с лица земли самый зажиточный и благополучный район местечка. Глубокой ночью пьяные мужики вламывались в мирно спящие дома, жестоко избивали хозяев, забирали себе нехитрый еврейский скарб, а потом запускали «красного петуха», и деревянные строения в мгновение вспыхивали яркими факелами.
В большой, стоящий на пригорке дом Гольдов с дикими воплями «бей жидов», выломав топорами дверь, ввалилось с десяток погромщиков. Все дети, включая маленького Мулю, попрятались по углам, а Уня, как самая старшая из них, попыталась вместе с родителями противостоять налетчикам, и это еще больше раззадорило озверевших от пьянства и безнаказанности нелюдей. Григория, отца Моисея, оглушили древком от топора, тот впоследствии ослеп от удара, а его супругу, тишайшую Рахиль, свалили кулаком на пол и долго били сапогами. Уню, нелепо размахивавшую перед собой единственной ценностью в доме – бронзовой менорой, схватили и отволокли на задний двор, где поочередно надругались над ней, а потом тоже избили до полусмерти.
Полиция прибыла только ранним утром, и если бы не помощь русских рабочих ребят из поселка при заводе, многие из которых дружили, а некоторые даже тайком «гуляли» со здешними еврейскими девушками, то в живых могло бы вообще никого не остаться. Когда дым пожарищ окончательно развеялся, взору предстала чудовищная картина – около обугленных домов валялись трупы и маленьких детей, и глубоких стариков… Пришедшие в себя Григорий и Рахиль, безудержно рыдая, обнимали своих чад, благодаря Господа, что все они остались живы. Не было только Уни. Девочку нашли спустя несколько часов в ближнем лесу. Уня была мертва – перерезала себе вены чудом не украденным погромщиками семисвечником, лежавшим рядом.
– …А молодой парень из рабочих добровольцев, подойдя к всхлипывающему Муле, обнял его и сказал: «Скоро будет большое потрясение. Все изменится, и люди изменятся». Твой дед хорошо запомнил эти слова, – заканчивала эту часть повествования бабушка. – Вот только ничего не изменилось для евреев.
Лева безропотно слушал трагическую историю семьи Гольдов, в надежде улучить момент и вернуться к теме отъезда из притесняющей евреев Отчизны. В любое другое время Левочка не упустил бы шанс намекнуть любимой бабушке на отсутствие скорбных историй ее собственной семьи (а Левиты вроде как счастливо избежали ужасов войн и переворотов, и, по слухам, у маленькой Тамарочки даже были гувернантки), но сегодня дискуссия стала бы явной помехой намеченному плану, и юноша, нахмурив густые брови, превратился в одну большую печаль.
– Вся дедушкина семья, похоронив Унечку и поплакав на пепелище бывшего дома, собрала уцелевшие пожитки и двинулась в Крым, где их приютили совсем дальние родственники, – продолжала Тамара Марковна. – В Евпатории было тепло, непривычно свежо пахло морем, но при этом очень голодно и бедно. Григорий начал слепнуть и через два года окончательно ослеп, а Рахиль денно и нощно обстирывала постояльцев убогой гостиницы, чтобы хоть как-то прокормить большую семью. Дети хватались за любую мелкую работенку. Платили за нее в основном едой, но и это было счастьем для вечно недоедавших мальчиков.
Грозы переворотов, а затем кровавая баня Гражданской войны не обошли стороной тихий крымский город. Постоянно сменяющаяся власть сначала подняла на Олимп троюродного брата Григория – из владельца магазина готового платья он превратился в комиссара в скрипучей кожанке с огромным неуклюжим наганом на бедре. Но ощутить полноту власти дальний родственник так и не успел, будучи довольно быстро расстрелянным занявшими Евпаторию войсками белых. А брат дедушки, маленький тщедуший Изя, на свою беду подрабатывающий писарем в комиссариате, был разрублен надвое бравым казаком, радостно оповестившим сослуживцев о смерти «вонючего краснопузого жиденка». Белые продержались в Крыму меньше года, а когда власть переменилась, пьяные красногвардейцы чуть не забили до смерти еще одного дедушкиного брата – Йосика, приняв чернявого мальчугана за татарина, чья нация тогда в Крыму считалась идейно чуждой рабоче-крестьянской власти. На похоронах Изи к почти сошедшим с ума от горя Григорию и Рахиль подошел бравый командир-большевик и громко, как на трибуне, сказал:
– Теперь всех ждет новое светлое будущее! Не будет ни русских, ни украинцев и ни вас – евреев! Все станут жить одной большой интернациональной семьей, и никто не посмеет вас обидеть! Все изменится!
Изменения не заставили себя долго ждать – жить становилось все хуже и хуже. Власть сменялась еще несколько раз, и перед очередным (теперь уже становилось понятным, что заключительным) приходом красных в Крым, семья Гольдов при помощи сердобольных соседей умудрилась попасть на последний пароход, увозящий в далекий Константинополь остатки белого воинства и горстку местных жителей. Но слепой Григорий, только что похоронивший свою безмерно любимую Рахиль, наотрез отказался покидать еще свежую могилу жены, и Муля остался с папой и потом всю жизнь то гордился своим благородным поступком, то укорял себя за малодушие и неспособность убедить отца последовать за семьей в далекие страны.
На этом судьбоносном моменте Тамара Марковна обычно брала перерыв в изложении семейной истории, чтобы насладиться ароматным чаем со сладким домашним печеньем, потому что дальше наступал рассказ о недолгих счастливых годах знакомства и романтических отношений с Моисеем, тогда еще вихрастым Мулей. Рассказы бабушки об этом периоде жизни с каждым разом становились все более возвышенными и целомудренными, и у Льва даже зарождались сомнения в естественности зачатия своей любимой мамы. А уж продолжение поучительной истории исключало даже намек на скромные житейские радости.
– Мой дорогой мальчик, мы жили тяжело и даже не могли позволить себе пожениться, поскольку не на что было позвать друзей и купить себе подобающие случаю костюм и платье, а устраивать нищенскую свадьбу, как делали голодранцы вокруг нас, мы не хотели. Но дедушка усиленно учился, одновременно работая на всех возможных работах по вечерам и в выходные, а затем, блестяще окончив институт, стал единственным, кого пригласили на службу из нашей глуши аж в саму Москву, что было равносильно полету на Луну – ты поймешь такое сравнение. Моисей Григорьевич стал ведущим инженером в очень серьезном научном институте.
Ну а потом началась война… Как я тебе много раз говорила, Левушка, дедушка рвался воевать, но он уже был главным специалистом своего важного предприятия, и их всех в один день увезли в далекую Самару, которую большевики переименовали в Куйбышев, в честь одного из своих кровопийц, вовремя прибитого товарищами по большевистской банде, – благодаря этому он не успел погубить еще больше невинных душ. Так вот, дедушка уехал, а мы с твоей четырехлетней мамой отправились за ним в эвакуацию на поезде, который сначала закидали бомбами огромные немецкие самолеты, а потом вслед за ними маленькие самолетики расстреливали обезумевших от ужаса, ползающих вдоль железной дороги полуживых людей. Черные страшные машины жутко гудели и летели так низко, что у меня в памяти навечно остались эти звуки, и даже лицо одного из летчиков я запомнила. Накрыла я дочку своим телом, как в каком-то еще немом фильме подсмотрела, и приготовилась умирать, но, видно, кто-то там наверху оставил нас жить, правда потом, много лет спустя, исправил свою ошибку и добил мою дочку Фирочку.
