К сожалению, Левушка, праздник был совсем недолгим. Дребезжащий звук звонка оповестил, что нам привезли пару кроватей и шкафов, а через несколько дней дребезжание превратилось в хрип, затем звонок совсем сломался, как и почти все в этой квартире, оставленной предыдущими жильцами. Мы с дедушкой каждый день откладывали вызов электрика, а потом и вовсе смирились, что надо не звонить, а стучать. И вот однажды, совсем ранним утром, нас разбудил настойчивый грохот руками и ногами в хлипкую дверь. Мы подскочили на кровати как по команде, едва не ударившись головами. Моисей так же крепко, как и в наш первый день здесь, обнял меня и пристально посмотрел в глаза немигающим взглядом, который остался со мной на всю жизнь. Он не сказал ни слова, но я все поняла.
Пока мы спешно накидывали на себя одежду, замок выбили и в коридор вошли четверо хмурых чекистов, а за ними помятый участковый и пара испуганных соседей в качестве понятых. Моисею наспех зачитали бумажку об обыске и аресте, и все выглядело даже благообразно, пока из комнаты не выбежала твоя мама. Она упала на колени и зарыдала в голос, крепко обхватив ноги отца. Фирочку грубо оторвали от него и толкнули так сильно, что она ударилась головой о батарею. Этот шрам на лбу остался у нее навсегда, как ты помнишь… я тебе много раз описывала эту жуткую сцену. А я только тогда окончательно осознала, что, если эти большевики так безнаказанно ведут себя, значит, это вовсе не ошибка и вопрос с Моисеем уже решен.
Один из академиков, пару раз приходивший к нам, оказался родным братом некоего ленинградского партийного начальника, а тогда арестовали все руководство этого города, как говорили, за заговор против Сталина. На допросах этот академик назвал Моисея Гольдаха своим сообщником и даже особо упомянул, что дедушка якобы спроектировал мост, который сразу после начала эксплуатации должен был разрушиться, а это несомненная диверсия против Советской власти. Вот тут и всплыли письма от дедушкиных братьев из-за границы, которые, как ты, Левочка, тоже должен помнить, мы никогда и не читали. Уж не знаю, каким чудом мне удалось получить свидание с Моисеем на Лубянке, в этом логове мерзких коммунистов-палачей, но я один раз все же увидела твоего дедушку. Он выглядел ужасно, весь измазанный какой-то белой известью. Видимо, его сильно били.
Взгляд моего мужа всегда, даже в самые тяжелые минуты нашей жизни, оставался ясным и жизнелюбивым, а тут я увидела пустые глаза самого родного мне человека, человека, потерявшего веру во спасение…
Через два месяца я получила бумагу, что Моисей Григорьевич Гольдах умер в тюрьме от сердечного приступа, и только спустя без малого пять лет после смерти самого кровожадного садиста, этого выродка Сталина, меня вызвали на страшную Лубянку, где какой-то молодой гэбист с немытыми сальными волосами вручил мне другую бумажку, где было написано, что Гольдах М. Г. был расстрелян по приговору какого-то там суда и сейчас посмертно реабилитирован. Чекист поднял на меня свои жидкие рыбьи глаза и заученно сказал тоненьким голоском: «Много всего было, гражданочка. Но теперь настоящих врагов мы уничтожаем, и скоро все изменится».
Я могла бы рассказать тебе, Левушка, еще много историй про то, как ничего не изменилось. Как тяжело приходилось твоей маме в университете, потому что она все годы учебы была лучшая на курсе, но это не входило в планы коммунистов – какая-то еврейская девочка, да еще и дочка врага народа, хоть и стыдливо помилованного посмертно. Как у твоей мамы отняли золотую медаль, отдав ее чьей-то родственнице. Как твоему папе, самому лучшему специалисту-атомщику, специально не давали повышение по службе, потому что любая высокая должность в их ведомстве предполагала командировки за рубеж на всякие симпозиумы и конференции, а как же отпускать туда еврея, да еще и не члена их злодейской партии. И Михаил, твой прекрасный и талантливейший отец, учил своим изобретениям выездных и политически устойчивых коллег, которые должны были достойно представлять советскую науку на международных встречах.
Поэтому, дорогой внучек, я твердо убеждена в том, что и нам никогда не дадут уехать отсюда, но какие бы трудности ни выпадали тебе на пути, помни, что здесь мы родились и главное – не где прожить свою жизнь, а как!
В очередной раз закончив повествование на пафосной ноте, Тамара Марковна даже привстала, распрямив плечи. Преисполненная чувством выполненного долга перед внуком, а также уверенная в силе своих доводов и в неизменчивости мира вокруг, она смотрела мимо Льва куда-то вдаль.
Лева понял, что переубеждать бабушку бесполезно, и с выражением искреннего согласия на лице попытался покинуть лобное место, но Тамара Марковна остановила его, видимо, вспомнив что-то важное.
– Да, Лев, ты будешь опять посмеиваться над глупой брюзжащей старухой, который раз повторяющей одни и те же прописные истины, но каждый человек может с уверенностью отстаивать только то, что прошел и испытал сам. Я много рассказывала тебе про плохих и жестоких людей вокруг нас, но и хороших, бескорыстных, неоднократно помогавших нам, было немало. Всегда старайся делать добро, не думая, как тебе воздастся за него, и поверь, когда-нибудь, совсем с неожиданной стороны, тебе придет благодарность, а если и нет, то ты все равно правильно проживешь свой долгий век.
А напоследок скажу, о чем не говорила раньше. Где-то через полгода после официальной реабилитации Моисея я получила письмо от Сони – это была одна из несчастных сестер, живших с нами в эвакуации. Она вернулась на Украину, жила и работала врачом в Киеве, а сразу после войны похоронила свою младшую сестричку Женечку, умершую от непонятной желудочной болезни. Соня где-то прочитала про моего мужа, про его расстрел и реабилитацию и нашла наш адрес. Милая девочка, она писала про голод и холод, про страдания в этом детском доме, и, оказывается, твой дедушка несколько раз в неделю тайком все эти тяжкие военные годы приносил и им, и другим детям еду и лекарства, а я об этом даже не догадывалась. Моисей за большую взятку устроил больную Женечку в военный госпиталь, продлив девочке еще немного ее короткую жизнь. После этого письма я вспомнила, что муж жаловался на уменьшение спецпайка на предприятии. Понятно, почему этот паек вдруг стал в два раза меньше. Твоя мама и Соня опять сдружились и несколько раз встречались в Москве. А когда Фирочка и Миша погибли, единственным человеком, кто помогал и помогает нам с тобой все годы материально, как раз и была Соня, совершенно чужой нам человек с большим сердцем.
Тамара Марковна бережно достала вырезку из газеты. С фотографии смотрела миловидная женщина, а подпись под снимком говорила, что София Яковлевна Быстрицкая стала самым молодым доктором медицинских наук в Киеве.
– Вот так-то, – подытожила бабушка свою воспитательную беседу и, потрепав внука по непослушным кудрям, неспешно удалилась на кухню.
Попытки склонить бабушку к обретению нового смысла жизни в солнечном царствии Израилевом ни к чему не привели, и Гольдах выстроил четкий план: сначала он поступает на исторический факультет университета, а выйдя оттуда великим специалистом по Ближнему Востоку, постарается попасть в любую подходящую страну, после чего, ускользнув от чуткого взора «комитетчиков», совершит побег. Почти каждую ночь, перед тем как заснуть, Лев разыгрывал в голове все новые и новые сцены героического прыжка через ограду американского посольства. Или, переодевшись в женское платье, он и его красавица возлюбленная (несомненно, работающая на Моссад) запрыгивают в кузов грузовика, и тот на огромной скорости увозит молодого гениального ученого от преследователей в черных кожаных пальто… Мечты раскрашивались все более яркими красками, и уже в некоторых эпизодах Лев лихо отстреливался невесть откуда взявшимся револьвером, а затем раздавал интервью крупнейшим газетам мира, сидя в пресс-центре лучшего отеля Иерусалима, иногда чуть заметно морщась от пулевого ранения в плечо.
Томная и теплая нега воображаемых подвигов была вероломно развеяна, когда однажды вечером вместо толпы журналистов в комнату ворвалась разъяренная бабушка, случайно обнаружившая в сумке Левочки документы для поступления на исторический факультет университета, где исторически не было военной кафедры, а значит, и освобождения от призыва в армию после окончания учебы. Тамара Марковна больше не тратила время на примеры из собственной жизни и жизни других людей, чтобы убедить внука в самоубийственности данной авантюры, – она лишь неестественно громко кричала о том, что, поскольку не желает видеть свое самое любимое чадо трупом после первых дней службы в армии, то чадо попадет туда только через ее труп.
