В установившемся молчании, стараясь смотреть куда-то выше высокого лба Жеманного, после стихов Гумилева я тотчас перешла к Пастернаку, всем видом изображая умудренного жизнью актера:

– О, если б знал, что так бывает,

Я начала задыхаться, руки ослабели и безвольно повисли вдоль тела, голос мой дрогнул, начав изменять. Это все жара и обезвоживание, во фляжке Кармиллы оказалось только кислое разбавленное вино – я не смогла его пить. И даже одобрительный возглас важной персоны в кресле не доставил радости.

– Belle! Прекрасно!

Неужели римскому эстету понравилось мое чтение? Тогда пусть дает обещанную награду, и я с удовольствием выпью за его здоровье чистой прохладной воды. А еще я очень голодна.

Рыба на завтрак была слишком соленой, а в лепешке мне попадались колючие ости пшеницы и угольки, я почти ничего не ела. Пустой желудок сводит судорогой, не поэтому ли на просьбу жеманного богача что-либо спеть, я затянула именно эту незатейливо-красноречивую песню:

Наверно, я слишком чувствительная. А еще плохо переношу вонь, духоту и провалы во времени. Не знаю, как меня угораздило шагнуть вперед на самый край сцены, помню только, как полетела вниз, и меня подхватил на руки мрачный солдат, стоящий у кресла с красной накидкой.

Еще позади раздался надтреснутый голос Фарбия:

– Умоляю ее простить! Валия просто разволновалась, не каждый день она выступает перед самим Цезарем.

«О чем он говорит? Какой еще Цезарь… Вот этот надменный кривляка?» Перед глазами мелькали черные кружки, я вроде бы все слышала, и не могла ни слова сказать от слабости. Меня куда-то понесли, а потом в ноздри ударил резкий запах уксуса, тут волей – неволей встрепенешься.

Когда я немного пришла в себя, то увидела, что лежу на алом плаще в повозке, а этот… который вроде бы римский Цезарь, сидит рядом и держит у моего лица открытый флакон с пахучей жидкостью.

– Куда меня везут?

– Во дворец, конечно! Хочу послушать твое выступление в более спокойной обстановке.

Я растерянно посмотрела в бледно- голубые глаза мужчины, и мне стало жутко. Потому что в них царил холод и любопытство вивисектора. Но, может, я ошибаюсь, и у всех императоров такой жесткий пронизывающий взгляд. Им по статусу положено иметь строгий вид.

– Мое имя Валия. А вас как можно называть или мне вовсе не выпадет этой чести?

Я пыталась улыбаться, а сердце трепетало подобно пойманной в сачок бабочке. Совершенно не представляла, как мне себя вести и что делать дальше.

– Зови меня Фурий, – он благосклонно кивнул, аккуратно закупоривая свою вонючую склянку.

Наше путешествие на Палатинский холм, где раскинулся мраморный дворцовый комплекс, проходило по узкой, кривой улочке, обе стороны которой занимали торговые лавки и трактиры. Пестрая толпа мгновенно расступалась перед могучими преторианцами, окружавшими повозку Цезаря.

Кроме солдат впереди шли слуги, расчищавшие дорогу ударами длинных хлыстов. То и дело бич со свистом опускался на спины и плечи нерасторопных горожан, но никто не осмеливался жаловаться, напротив, вокруг были слышны лишь крики приветствия: "Славься, Божественный!"

И все же мне показалось, что численность охраны слишком мала для такой важной персоны. Возможно, в тот день Фурий не желал привлекать к себе внимание, создавая пышный выезд.

А, может, каждый из его солдат стоил целую дюжину, взять хотя бы того сероглазого великана. Он иногда строго посматривает в мою сторону, явно не вполне доверяет. Цезарь заметил мой интерес и лениво пояснил:

– Это – Борат. Будучи легионером на Дунае, он спас мне жизнь.

Я резко повернулась к императору, удивленная тем, как легко он угадал ход моих мыслей. Но следовало что-то вежливо ответить, а не хлопать ресничками, как глупая кукла.

– Понимаю, почему вы решили приблизить этого солдата.

Фурий усмехнулся, откинувшись на пуховую пурпурную подушку, окантованную толстым золотым шнуром.

– Конечно! С тех пор я доверяю Борату самое дорогое, что у меня есть – мою жизнь. Вокруг заговорщики и убийцы, многие сановники хотят вернуть Риму республиканские права, но я стою за незыблемые основы имперского величия. Ну, скажи, ты действительно веришь, что кучка корыстолюбивых стариков способна сохранить и упрочить римскую славу?

– Я девушка из… гм… простого народа и ратую за ту форму правления, при которой будет хорошо всем слоям населения страны.

– А такое возможно? – насмешливо удивился Фурий, рассматривая свои розовые ногти.

Пришлось расширить социальную тему.

– Я за мир, порядок и процветание. Если крестьяне будут здоровы и сыты, то и правящим кругам не придется голодать. Примерно так…

Фурий наклонился ко мне, хищно осклабившись.

– Какой осторожный ответ. Из тебя бы вышел забавный оракул. А скажи-ка, девушка из народа, стоит ли мне начинать войну с Северной Галлией или достаточно того, что седьмому легиону удалось усмирить мятеж?

«Да что он пристал со своими хитроумными расспросами, еще бы угадать, что именно Фурий желает услышать от птички в своих когтях… кстати, руки-то у него белые, ухоженные, наверно, целый штат рабов следит за состоянием царственных телес».

Собравшись с духом, я отчеканила, что войны – это определенно большие траты и жертвы, и если есть возможность договориться полюбовно, лучше решить вопрос без кровопролития.

Фурий, кажется, остался разочарован моим тонким дипломатическим подходом к проблеме.

– Ты рассуждаешь как Сенека, такая же пустая высокопарная болтовня о ценности отдельной человеческой жизни. Чушь! Погибнет один простолюдин, его место займет другой, хвала Юпитеру, плебс обильно поставляет новых солдат, впрочем, для этого плебс и нужен.

– А еще сеять и убирать хлеб, выращивать скот и строить императорские апартаменты… – выпалила я, задетая явным пренебрежением Цезаря к его же электорату.