Труд и досуг в последнее время являют собой картину углубляющегося взаимопроникновения не только в хронотопическом, но и в содержательно-сущностном отношении, вследствие чего высказываются предположения, что на смену «цивилизации труда» идет своего рода «цивилизация досуга»[56]. Контаминация реалий стимулирует к дефиниции универсалий – слияние досуга с трудом, а труда с досугом побуждает исследователей к новым определениям и переопределениям понятий. Так, Е.М. Клюско отмечает, что «досуг» сегодня понимается не как остаток времени от работы, а как «неработа» – деятельность, осуществляемая «ради нее самой», не связанная «с зарабатыванием средств к существованию»[57]. По мнению О.В. Понукалиной, в обществе потребления сама дихотомия труд – досуг размывается в силу того, что последний служит «целям заполнения потреблением непроизводственного времени» и тем самым становится необходимым «звеном процесса производства-потребления»[58]. В.Е. Золотухин указывает, что трудовая и свободная деятельность различаются контекстуально, совпадая предметно, поэтому при определенных обстоятельствах в качестве труда могут выступать и общение, и познание, и многие иные виды деятельности[59].

Под воздействием развития и распространения информационных технологий, особенно «умной» мобильной связи, труд и досуг сливаются одновременно с обеих сторон: с одной сотрудники уделяют время личным делам на работе, участвуя в общении в социальных сетях, электронной торговле и т. п., с другой – создают стоимость и в нерабочее время, отвечая на деловые электронные письма и выполняя разнообразные проектные задания дома, в выходные и в отпуске, путешествуя и т. д.[60] (Особо творческие работники этого даже добиваются: «Благодаря своей креативной идентичности, мы испытываем растущую потребность в образе жизни, построенном на креативном опыте, – формулирует данную позицию Р. Флорида от лица “креативного класса”. – Нас не устраивают прежние жесткие границы между работой, домом и досугом»[61]). Посвящаемый потреблению досуг приобретает экономическое значение, фактически становясь элементом производственного цикла, при этом маркетинговая стимуляция побуждает работника больше работать, дабы почти что по-коммунистически все более полно удовлетворять постоянно растущие потребности, сокращая тем самым свободное время[62]. По мнению Г. Стэндинга, современный гибко занятый работник повседневно/ежедневно находится в подвешенном состоянии, он не структурирует и не контролирует свое время, так как «должен постоянно быть в полном распоряжении потенциальных потребителей его труда». Из-за размывания понятий рабочего места и рабочего времени он работает – или должен быть готов к работе – в любом месте в любое время, и потому лишается качественного свободного времени, которое можно было бы посвятить приобщению к культуре и искусству, самообразованию, гражданской активности и т. п.; в результате всего этого досуг и обесценивается, и в дефиците[63].

Но критически-пессимистические рассуждения и умозаключения по поводу досуга в «третичном рыночном обществе» (понятие «терциаризация» охватывает не только ориентацию экономики на третичный сектор, т. е. сферу услуг, но и специфическую организацию трудовой деятельности, когда «разделение труда гибкое, размыты границы между рабочим местом, домом и местами общественного пользования, рабочие часы подвижны и люди могут иметь несколько рабочих статусов и несколько трудовых договоров одновременно») всей картины не исчерпывают. Тот же автор приводит данные исследований, согласно которым спустя четыре десятилетия с середины 1960-х годов досуг американцев и американок увеличился на шесть и четыре часа в неделю соответственно (несмотря на значительный рост доли женщин в трудовых ресурсах)[64]. И это далеко не предел: некоторые авторы левой политической ориентации приводят исторический прецедент, когда рабочая неделя с 1900-х по 1930-е гг. сократилась с шестидесяти часов до менее чем тридцати, при этом только за первое пятилетие Великой депрессии – на восемнадцать часов. Н. Срничек и А. Уильямс вспоминают, как П. Лафарг еще в начале XX века доказывал, что «нелепая страсть рабочих к труду» есть род безумия, или, точнее, результат индоктринации пролетариата трудовой моралью, асиологией труда и воздержания, распространяемой эксплуататорскими классами ради своей выгоды («попы, экономисты и моралисты объявили труд святым, превратили его в священнодействие»), и предлагал ограничить его тремя часами в день («выковать железный закон, запрещающий человеку работать более 3 часов в сутки»)[65]. В свою очередь, в начале 1930-х гг. Дж. М. Кейнс предсказывал, что через сто лет за счет накопления капитала и роста производительности труда уровень жизни вырастет в восемь раз, человечество решит экономическую проблему и столкнется с другой: «как использовать свою свободу от насущных экономических нужд, чем занять досуг, обеспеченный силами науки и сложного процента, чтобы прожить свою жизнь правильно, разумно и в согласии с самим собой?»; лишь для того, чтобы удовлетворить заложенную в людях потребность в удовольствии от труда, им понадобится «3-часовая смена или 15-часовая рабочая неделя, поскольку трех часов в день достаточно, чтобы ветхий Адам в каждом из нас был вполне удовлетворен!»[66].

Однако в годы депрессии государство и бизнес пошли по другому пути, начав для борьбы с безработицей искусственно создавать рабочие места; после Второй мировой войны рабочая неделя в развитых странах вновь достигла уровня 40 часов и стабилизировалась на этой отметке[67]. (Д. Гребер объясняет переход к политике сдерживания неизбежной в случае автоматизации производства массовой безработицы путем создания фиктивных рабочих мест не только удобной для элиты аксиологией/идеологией ценности работы самой по себе, только и делающей человека морально состоятельным, но и происками правящего класса, видящего угрозу своему господству в обилии свободного времени у населения[68]). Упомянутые Н. Срничек и А. Уильямс, усматривая должный вектор социального развития в движении к посткапиталистическому/посттрудовому обществу, считают делом левых XXI века «лишить труд его первостепенного значения», отказаться от него и, более того, избавиться от рабочего класса, обретя в этом «нашу синтетическую свободу». Делом сторонников общественного прогресса должны стать отказ от трудовой этики и борьба за сведение труда к минимуму: «Традиционный боевой клич левых, требующих полной занятости, должен смениться на боевой клич, требующий полной незанятости»[69].

Ни в коей мере не склоняясь к какой-либо из разновидностей многоликого левого дискурса, я тем не менее считаю, что концепция посттрудового общества, одной из предпосылок движения к которому является использование обусловленного автоматизацией/роботизацией/цифровизацией повышения производительности труда не для роста производства товаров и услуг, а для сокращения работы[70], обладает немалым эвристическим потенциалом. По крайней мере, некоторые исследования подтверждают, что современный горожанин обладает значительным досугом, но при этом хочет иметь еще больше свободного времени, предпочитая меньше работать, чем больше зарабатывать. По подсчетам Ж. Виара, европеец из всего времени своей жизни расходует на трудовую деятельность только 12 %, а по исследованию Д. Малгана, большая часть представителей среднего класса европейских городов предпочитает увеличению зарплаты на 20 % еще один свободный день в неделю. «Большинство выбирает свободный день, – пишет приводящий эти данные А.Н. Новиков. – Сейчас это мировой тренд»[71]. Трудно сказать, насколько предпочтения городского среднего класса развитых европейских стран можно считать мировым трендом (впрочем, в США тоже наметился микротренд «работа в рамках» – растущая часть американцев не считают работу определяющим фактором жизни, а лишь ее частью, и не самой важной[72]), но все же некоторую наметившуюся подвижку от стремления к большему доходу к стремлению к большему досугу, очевидно, следует признать реальностью.