— Ты отлично разбираешься в выдумках, младший брат. Ты дал себе новое имя, — говорит Томми. Затем, повернувшись ко мне, он спрашивает: — Что ты предпочитаешь, Глория? Бруно или Брайан?

Очевидно, старший Коста заметил, что я здесь.

Выражение лица Бруно больше не искажено болью, оно смягчается. Его глаза вспыхивают, сменяясь тлением с прошлого вечера, когда он пристально смотрит на меня.

Я хочу извиниться и объяснить, что это был несчастный случай. Что больше никогда не буду носить высокие каблуки в офис. Это если у меня все еще будет работа. В конце концов, он сказал, что хочет меня уволить.

Но под его мрачным взглядом и пристальным вниманием я вздрагиваю. Нельзя отрицать, что под моей вежливой, деловой манерой поведения скрывается вспыльчивая итальянская кровь. У меня был только один брат, а не пять, но я могу постоять за себя. Если он хочет поединка взглядов, то давай, вперед, громила.

Бруно слегка наклоняет голову, словно ожидая моего ответа.

Встретившись с ним взглядом, я наконец отвечаю на вопрос Томми.

— А кто такой Брайан?

Ребята разражаются смехом над моим отрицанием существования вымышленного имени.

Томми сгибается пополам и хлопает себя по бедру, а затем по-братски обнимает меня за плечо.

— Она отлично впишется.

Единственным ответом Бруно является звон кубиков льда, когда он поправляет пакет на ноге.

Остальные продолжают дразнить его по поводу смены имени на Брайан.

— Лука, Нико, возвращайтесь к работе. Томми, иди и займись тестом. Глория, ты уволена.

Томми встает на мою защиту.

— Ты не можешь ее уволить.

— Она моя помощница. — Бруно скрещивает свои массивные, мускулистые руки под грудью. — Я могу делать то, что хочу.

— Тогда я тебя уволю, — говорит Томми.

— Хорошо. Тогда я смогу вернуться к своей настоящей работе, — шипит он.

— Это твоя настоящая работа. Настолько настоящая, насколько это возможно. Мы с тобой оба знаем, что нет ничего важнее нашей семьи. И для тебя нет ничего важнее, чем быть здесь. — Томми говорит авторитетно, оставляя за собой последнее слово.

Бруно откидывается назад, и его плечи опускаются в знак покорности.

— Ты ведешь себя не очень профессионально, Томазо, — замечает Бруно по-итальянски. К счастью, я свободно владею им благодаря своей матери.

Томми отвечает ему также.

— Это не корпоративная Америка, Бруно. Это магазинчик для мам и пап. Кстати, ты еще не был в «Маме и леденцах»? У них самый лучший шоколад.

Замечание о шоколаде прорезает пламя между ними. Их выражения лиц смягчаются.

— «Мама и леденцы». Звучит знакомо. Где это? — спрашиваю я, также на итальянском.

Четверо братьев хором: — Ты говоришь по-итальянски?

На моих губах мелькает улыбка.

— Sì.

Томми обнимает меня сбоку.

— Мы оставим ее у себя. Мама и папа будут в восторге от этой девочки. Добро пожаловать в семью, Глория. — При этом он жестом приглашает Луку и Нико выйти за ним за дверь. — Мы оставим вас, дети, разобраться во всем, как профессионалы, — говорит он через плечо.

Смех чередуется с их тяжелыми шагами по лестнице.

Вслед за ними комнату заполняет тишина.

— Могу я посмотреть на твою ногу? — осторожно спрашиваю я.

— Ты врач?

— Нет. Но я ломала несколько пальцев и плюсневых костей. Кроме того, я училась на врача скорой помощи и даже сдала экзамен. Но это было, когда я еще танцевала. Колледж был после того, как я покалечила пальцы ног.

— Почему ты вместо этого занялась бухгалтерией?

— Меньше крови и трагедий.

Похоже, он складывает эту информацию в папку в своей голове. Скорее всего, у него есть папка с надписью: «Глория — потенциально неблагополучный сотрудник».

Тем не менее, Бруно снимает носок. Я смотрю на его ногу — она очень мужественная, как и все остальное в нем, и опухшая. Но синяки минимальны, все выглядит правильно, и, к счастью, нет прокола от моего высокого каблука.

— Нельзя быть уверенным без рентгена, но думаю, что с тобой все будет в порядке.

Однако если момент, предшествовавший злополучному ранению, о чем-то говорит, то, возможно, нет. Я вспоминаю, как была в его объятиях, как наши взгляды встретились, наши губы разомкнулись от желания, а потом мы отпрыгнули друг от друга.

— Со мной все будет в порядке? — спрашивает он небрежно.

Я не в порядке.

— Если тебе станет легче, я сняла преступную обувь. — Я показываю на свои ноги. — Если хочешь, можешь торжественно выбросить их в мусорный бак или поджечь.

Эти слова эхом отдаются в моих ушах вместе со словами «Глория, ты уволена», сказанными Бруно всего несколько минут назад.

На его лице не отражается ни веселья, ни облегчения, на которые я надеялась, когда предложила ему честь уничтожить мои туфли.

— Мне не следовало там находиться.

— Вон там? — Указываю на место аварии, затем мой взгляд опускается на пол. Может быть, я ошибаюсь, и та химия, которую я чувствую, рождается из желания, чтобы все наладилось здесь, в Хоук-Ридж-Холлоу, чтобы у меня здесь было будущее, чтобы когда-нибудь снова влюбиться. — Если хочешь меня уволить, я пойму.

Он качает головой.

— Последнее слово за Томми.

С облегчением усаживаюсь на стол и качаю ногами, привлекая внимание Бруно.

Он вздыхает.

— Да, я вижу, ты сменила обувь. — Голос Бруно напрягается, словно он сопротивляется словам, когда говорит: — Спасибо.

— Тапочки Санты.

— Мне нравятся блестки.

— Правда?

— Немного блесток не помешает. Возможно, мне понадобится пара.

Я улыбаюсь, но его тон ровный, поэтому не могу понять, шутит он или издевается надо мной, что неприятно напоминает об отношении Коула к моей подработке.

Затем Бруно добавляет:

— Не уверен, что смогу вернуть ногу в ботинок. Или ходить. Снова. Когда-нибудь.

Возможно, Томми был прав, и он очень мягкосердечен.

Я снимаю тапочки и показываю ему свои ноги.

— Это результат перелома пальцев ног и того, как они выглядят после танцев на них. Несколько операций спустя… — Они довольно уродливые. — Я никогда не ношу сандалии, но, как видишь, я все еще могу ходить. — Похлопывая Бруно по руке, я говорю: — Уверена, что с твоей ногой все в порядке, и она не будет выглядеть как эти копыта.

При этом я вызываю смех, который соперничает со смехом его братьев, когда я спросила, кто такой Брайан. К сожалению, это за мой счет.

До того, как Коул бросил меня, чтобы отправиться в свое астрологическое, кристаллическое путешествие к просветлению, он настаивал, чтобы я всегда держала ноги прикрытыми. На самом деле, он был первым, кто назвал их копытами. Они не такие уж страшные. Это просто ноги танцора после нескольких лет запихивания их в неудобную обувь, работая в профессиональном пространстве.

Мои внутренности слегка подрагивают. Снова надеваю тапочки, и мое настроение падает. Возможно, мои надежды были напрасны, и Бруно — грубиян. Выглядываю в окно, чтобы почувствовать рождественское настроение. Белые и разноцветные огни светятся, как яркие жевательные резинки, а снег продолжает падать.

Поднимаю подбородок, отвожу плечи назад и говорю:

— Мне нужна эта работа, и я хотела бы остаться. Я приложу все усилия, начиная с этого момента. Расскажи мне, на чем ты остановился перед тем, как мы снова чуть не поцеловались, и…

Бруно выпучивает глаза.

— Я имела в виду до того, как я раздробила тебе ногу.

— Моя нога в порядке. Ты сама так сказала.

Приподнимаю обе брови, удивленная тем, что он признает это.

Преувеличенно вздохнув, тот говорит:

— Ты можешь остаться. Только без высоких каблуков.

— Договорились. — Я протягиваю ладонь для рукопожатия.

Бруно не пожимает мою руку. Это почти как наказание, словно он знает, как сильно я хочу прикоснуться к нему, почувствовать его крепкую хватку против моей, может быть, потянуться к его предплечьям, переместиться к бицепсам…

Следующие несколько часов, сидя на своем месте, закинув ногу на ногу, Бруно отдает мне распоряжения, пока снег накапливается в сугробы на подоконнике. Его братья прощаются, уходя в конце дня. Задерживаясь допоздна, я чувствую, что Бруно — трудоголик, или ему доставляет удовольствие наблюдать, как я делаю тяжелую работу.