Софониба еще ниже наклонила голову.

— Можешь не беспокоиться, дружок, — ласково сказал Ганнон. — Я не Гамилькар, выдавший свою единственную дочь за брата Гайи, Нар-Гаваса, и потерявший ее в день свадьбы. Твои мужем не будет варвар. Тебе не придется покидать дом, в котором ты выросла, где все хранит память о твоем детстве... Покажи твое шитье, девочка. Что это у тебя? Леопард?

— Да, отец. Но я никогда не видел живого леопарда и настоящих тростников. Я не знаю, такие ли у них стебли, такие ли верхушки. Я не была там, где родился Масинисса. Как хорошо говорит он о своей степи!..

— Ты не видела живого леопарда? — перебил Ганнон. — Я сейчас же прикажу, чтобы доставили из зверинца самого сильного и красивого леопарда в крепкой клетке. Клетку поставят здесь, у портика.

— Не надо мне леопарда в клетке! — вскрикнула девушка и бросила шитье на пол. — Я буду вышивать лебедей, черных лебедей. Помнишь, когда я заболела, ты, чтобы меня утешить, привез клетку со львом. Ночью я проснулась от страшного крика. Ты, разгневавшись, приказал бросить в клетку чернокожую Гелу. А чем она провинилась, я до сих пор не знаю... Не надо мне леопарда в клетке. Не надо!

Ганнон заметно смутился. Ему казалось, что дочь давно уже забыла об этой дерзкой рабыне, посмевшей ему перечить и позвавшей на помощь своего чернокожего жениха. Господин волен сделать с невольницей, что ему угодно. Так поступают все. Но по городу распространились слухи, что он, Ганнон, содержит целый зверинец и кормит львов рабами. «Люди всегда преувеличивают, особенно когда они завидуют богатству и славе», — подумал себе в утешение Ганнон.

— Не волнуйся, дружок, — сказал он дочери. — Если ты не хочешь леопарда в клетке, я тебе покажу зверя на воле и настоящие тростники. Мы отправимся в Нумидию. Только во владениях Гайи не будет моей ноги. Мы поедем в Цирту, к Сифаксу, царьку массасилов. Гайя — друг Гамилькара. А ты знаешь, как я отношусь к этому человеку.

— Отец, — робко сказала Софониба, — все говорят, что Гамилькар спаситель отечества и великий полководец. Он разбил вместе с тобою восставших варваров, а теперь покорил иберов.

— «Все»! — Ганнон саркастически улыбнулся. — Эти «все» не видят дальше своей вытянутой руки. Рабби любят получать дорогие дары. Гамилькар не скупится на них, благо в Иберии много серебра. А черни нравятся пышные церемонии со встречами слонов и проводами войска, с даровым угощением и блеском огней. Но поверь мне, за все это придется расплачиваться дорогой ценой. Как быстро люди забывают о своих прошлых ошибках и бедах! Римская война нас ничему не научила. А Гамилькар толкает республику к новой, еще более страшной войне.

Софониба взяла шитье. Проворно сновала игла с золотой нитью, шелестела материя под тонкими пальцами. Что Софонибе до вражды, разделяющей отца и Гамилькара! Сердце Софонибы далеко, в той сказочной стране, где травы по колено, где голубеют озера, созданные богами, а не человеческой рукой, где по зеркальной глади плывут не лебеди с подрезанными крыльями, а невиданные птицы, яркие, как заря, где в высоких тростниках пробираются леопарды, где трубят, подняв к небу хоботы, слоны. В той далекой стране, нарисованной чувством Масиниссы, светлым чувством первой любви, заблудилось сердце Софонибы.

Гамилькар трудно умирал. Дротик попал ему в грудь и пробил легкое. У постели умирающего день и ночь толпились жрецы — карфагенские, нумидийские, галльские и эллинские. Каждый отряд многоплеменного войска имел не только свое оружие, свои обычаи, язык, но и своих жрецов, считавших себя знатоками лекарского искусства. Теперь жрецы наперебой предлагали свои услуги раненому полководцу, и он терпеливо их принимал. Холодеющими пальцами он ощупывал протянутую ему морскую губку, которая, по поверьям эллинов, смягчала боль, глотал лекарства, горькие, как степная полынь, и сладкие, как финиковый мед, повторял слова заклятий и молитв на двенадцати языках. Шатер содрогался от грохота металлических щитов и завывания труб. Друиды [25], специально приглашенные из Галлии, изгоняли злых духов. Жрецы Эшмуна [26] принесли в жертву своему жестокому богу семь юношей, семь жизней за одну. Разве этого мало?

Все было напрасно. Смерть стояла у полога шатра, неотвратимая, как ночь.

И, когда Гамилькар это понял, он прогнал жрецов. С умирающим остался один Старик. Ему одному Гамилькар мог доверить войско. Ему же он завещал войну с ненавистным Римом. Сыновья еще молоды. Ганнибалу семнадцать лет, а Газдрубалу и Магону обоим двадцать пять. Львята. Им нужна сильная рука.

— Останься им отцом, — шептал умирающий, — пусть они будут в гуще боя, не выделяй их среди воинов, не изнеживай. Войско решит, кто достоин быть полководцем.

Гамилькар начал бредить. Он выкрикивал какие-то имена, о чем-то просил, что-то приказывал. Придя в сознание, он с усилием поднял голову. Сыновья стояли на коленях, бледные, испуганные.

Умирающий искал глазами Ганнибал.

— Его вызвали письмом, — прошептал кто-то. — Он уже в пути.

— Слоны, — с трудом произнес полководец, — слоны должны растоптать Рим, вы слышите, львята?

Гамилькар уронил голову на кошму.

Карфаген был в трауре. Люди ходили в черных одеждах, с волосами, посыпанными пеплом. Смерть Гамилькара казалась многим гибелью планов возрождения республики. Все были уверены, что созданная с таким трудом и с такими огромными затратами иберийская армия немедленно распадется, наемники разбегутся. Кому они будут подчиняться? Не Газдрубалу же, не имеющему ни военного опыта, ни славы Гамилькара! Или этому желторотому юнцу Ганнибалу?!

Известие о смерти отца потрясло Ганнибала. Юноша был подавлен горем. Отец говорил, что они расстанутся надолго, а они расстались навсегда.

Трудно поверить, что больше нет этого единственного близкого ему человека, воина, полного сил и веры в великое будущее Карфагена. Кому теперь расскажет Ганнибал о постигшей его неудаче с Масиниссой? С кем поделится своими тревогами и сомнениями?

Только теперь Ганнибал по-настоящему осознал, кем был его отец для республики. Двойное чувство гордости и горечи охватило Ганнибала. Со слезами на глазах он выслушивал слова сочувствия от незнакомых ему людей. Одни сражались под его началом в Сицилии, других отец спас от взбунтовавшихся рабов и наемников. Все эти люди говорили о Гамилькаре так, словно он был их отцом. И Ганнибал чувствовал себя членом огромной семьи, объединенной высоким чувством любви к его отцу.

С тем большей горечью воспринял он весть о том, что произошло в Большом Совете. Ганнон и его друзья явились на заседание в белом, словно смерть великого полководца была для них праздником. Стоя, рабби выслушали речь суффета Бомилькара о заслугах полководца. А когда суффет закончил свою речь, слово взял Ганнон.

— Довольно говорить о прошлом! — начал он резко. — Подумаем о будущем. Гамилькар оставил нам наследство — иберийскую армию во главе со своим племянником Газдрубалом. Он завещал нам войну. Одни боги знают, чего она нам будет стоить. Распустить армию — в этом спасение Карфагена. А юношу Ганнибала, которого требует к себе в Иберию Газдрубал, надо оставить здесь. Пусть он живет вдали от войска, подчиняясь законам и властям республики.

Ганнибал, предупрежденный друзьями, поспешил в гавань Утики.

Там можно было быстрее найти корабль. В гавани его ждал Масинисса.

Его неразлучный конь был весь в мыле. Видимо, Масинисса очень торопился. В руках у нумидийца белел свиток папируса, скрепленный царской печатью.

— Отец велел передать это тебе. — Юный нумидиец протянул Ганнибалу свиток. — Он уже знает о смерти Гамилькара и скорбит вместе с тобою.

— А как Софониба? — спросил Ганнибал, засовывая свиток за край плаща.

— Почему ты мне не сказал обо всем сразу? — с укором сказал Масинисса. — Отец и слышать не хочет об этой помолвке. Он говорит, что не позволит мне породниться с врагом твоего отца.