Завязалось ожесточенное сражение. Оно шло с переменным успехом, пока Ганнибал не подал сигнал своим воинам. Они вскочили разом и с громким криком ринулись на врага. Последние ряды римлян были изрублены. В легионах Минуция поднялось неописуемое смятение.

Фабий наблюдал за всем происходящим с высоты лагерного вала. Заметив, что римлян окружают, что их ряды смешались, он в досаде хлопнул себя по бедру.

— Клянусь Геркулесом! — воскликнул он. — Минуций погубит себя куда скорее, чем я предполагал! Эй, трубачи! Играйте тревогу!

С развернутыми военными значками манипулы выходили из лагеря. Пуны, зашедшие в тыл к Минуцию, сами оказались под угрозой окружения. Они дрогнули и побежали. Римское войско было спасено от неминуемого разгрома.

В этот же день Ганнибал шутливо заметил друзьям, удивленным отвагой и мужеством римского полководца:

— Я не раз предсказывал, что эта туча, обложившая вершины, в один прекрасный день разразится грозою с ливнем и градом.

Доложив о неудаче своей миссии сенату, Публий направился в Апулию, где находилось войско. Им уже командовал не Фабий, ставший после окончания шестимесячного срока своей должности частным человеком, а вновь избранные консулы.

Дорога в Апулию пролегала через разоренный пунами Самниум. Селения встречали путника мертвой тишиной. Не слышалось гоготанья гусей, блеяния овец, мычания коров. Скот и птица были уведены пунами или прирезаны жителями, не желавшими оставить свое добро врагу. Женщины, справлявшиеся с хозяйством с помощью немногих уцелевших рабов, смотрели на каждого путника с тревогой и настороженным любопытством. «Когда же, — говорили их взгляды, — когда же вернутся наши мужья и сыновья? Когда Италия будет свободна от вражеских полчищ?»

В римский лагерь близ Канн Публий прибыл на рассвете. Лагерь напоминал настоящий город. Немногие города Италии могли соперничать с ним численностью своего населения. На улицах, образованных белыми палатками, можно было встретить и старых римских друзей, и сотни незнакомых лиц. Слышалось ржание коней, крики мулов, звуки точимых о камни мечей. В одних туниках воины бежали к Ауфиду, чтобы смыть в ледяной воде остатки сна. По другую сторону реки виднелся вал и частокол меньшего римского лагеря. На свайном мосту, охраняемом всадниками, сновали фигуры. Было видно, что войско переживает тревожные предгрозовые минуты.

У трибунала Публия окликнул консул Эмилий Павел. Ему уже за сорок лет, но у него лицо без единой морщинки, мягкие округленные губы. Глядя на его лицо и белые руки с длинными тонкими пальцами, трудно было поверить, что этот человек посвятил почти всю свою жизнь служению Марсу, что он еще юношей участвовал в битве при Эгатских островах, а затем воевал против иллирийцев и сардов [83].

— С каким ветром, Публий? — бросил консул. — Где всадники Сифакса?

Слушая рассказ Сципиона, консул озабоченно покачивал головой.

— Это очень печально! — произнес он тихо, когда Публий рассказал о своей неудаче. — Сейчас даже тысяча всадников оказала бы нам незаменимую услугу. Тебе ведь известно, что конница Ганнибала превосходит нашу и по численности и по выучке. А в мире нет всадников лучше нумидийских... Я устал бороться с моим коллегой, — продолжил Эмилий Павел после короткой паузы. — Он рвется в бой, как некогда Фламиний. А здесь совершенно открытая местность, умножающая преимущества конницы. А впрочем, что ему местность! — Эмилий Павел безнадежно махнул рукой. — Еще в Риме, на форуме, не сняв мирной одежды, он предсказывал день сражения. Я согласился стать консулом лишь по просьбе Фабия. Фабий надеялся, что мне удастся удержать моего коллегу от пропасти, куда его неудержимо влекут два коня — невежество и тщеславие. Но мне удастся скорее одолеть Ганнибала, чем Варрона, и порой я чувствую, что мне здесь не подчинен никто, кроме моих ликторов... А ты был у Варрона? — спросил вдруг Эмилий Павел.

— Нет, — отвечал Сципион. — Но разве недостаточно, что я говорил с тобой?

— Я вижу, ты не знаешь, — сказал с улыбкой Эмилий Павел, — что мы командуем войском по очереди: день я, день он. Как раз сегодня день Варрона. Консул должен знать о результатах твоей поездки.

Сципион не сразу проник в преторий. Варрон принимал легатов, из палатки доносился его резкий голос. Наконец консул освободился и вышел из претория.

Перед Публием был рослый мужчина с грубыми, словно высеченными из камня, чертами лица и красной, изрытой морщинами шеей. На первый взгляд он был похож на центуриона, всю жизнь отдавшего воинской службе. Однако Сципион слышал, что Варрон в войске недавно и своему возвышению обязан дерзким нападкам на нобилей, снискавшим ему любовь городской черни. Поле сражения казалось Варрону тем же форумом, на котором он был как у себя дома, а победа, как он полагал, всегда принадлежит тому, за кем большинство. А большинство в эти дни шло за Варроном!

— Что бы нам дали всадники Сифакса? — воскликнул Варрон. — В наших лагерях восемьдесят три тысячи? Никакой! — ответил он сам и взмахнул рукой. — Посмотри, какое здесь поле, а моему коллеге хочется в горы. Пример Медлителя, его друга, не дает ему покоя. А сколько еще можно ждать? Сколько можно еще избегать схватки?

Слушая Варрона, Публий вспоминал разоренные деревни Самниума, незасеянные поля, тревожные взгляды поселянок. Да, это так. Италия больше не хочет ждать, и тысячи людей сказали бы вслед за консулом:

«Довольно уходить от схватки! Пора скрестить мечи!»

Но почему ему так не нравится грубый голос консула и его манера размахивать рукой так, будто он намерен вколотить в собеседника свои мысли? Почему он задает вопросы и отвечает на них сам, не давая другому раскрыть рта? И, наконец, разве пристало полководцу заниматься такими подсчетами — восемьдесят, сорок, восемьдесят три? Ведь он не в таверне своего отца на форуме!

— Завтра день моего коллеги, — закончил Варрон, — а затем мой. Прислушивайся, юноша: скоро запоют трубы!

Это была та же равнина, которую Ганнибал наблюдал вчера с пригорка, но теперь вся местность, от большого римского лагеря на этом берегу реки до малого на противоположном, была заполнена войсками и блеском оружия в косых лучах утреннего солнца. В центре большого лагеря, над преторием, как пламя, полыхало большое пурпурное полотнище. Римляне решили дать сражение, и они об этом объявляли открыто, они бросали вызов. Из северных ворот по направлению к мосту, соединявшему оба берега и оба лагеря, двигались все новые и новые манипулы. Никогда Ганнибалу не приходилось видеть такое огромное войско. Ближе к реке строилась римская конница, правее — ее пехота. Глубина строя превосходила его ширину. Левый фланг занимала конница римских союзников. Из малого лагеря выходили легковооруженные отряды и становились впереди пехотинцев.

— Вот оно, войско! — воскликнул Магарбал. В голосе его были ужас и удивление. — Никому из смертных не приходилось сражаться с такой колоссальной армией!

Но есть еще более удивительная вещь, которую ты не заметил, — спокойно сказал полководец не оборачиваясь.

— Что же это? — нетерпеливо спросил Магарбал, приподнимаясь на стременах и вглядываясь в том направлении, куда смотрел полководец.

— А то, — продолжал Ганнибал так же спокойно, — что в этих десяти легионах нет ни одного человека, которого звали бы Магарбалом.

Шутка Ганнибала была встречена взрывом хохота. Карфагеняне радовались, что их полководец так спокойно смотрит в глаза опасности.

Солнце уже поднялось высоко, когда карфагенская армия перешла Ауфид и приняла тщательно продуманный Ганнибалом боевой порядок. На левом крыле, упиравшемся в берег, против римской конницы Ганнибал поставил галльскую и иберийскую конницы. Справа к ней пристроились колонны ливийцев. В лучах солнца вспыхивали острия копий и начищенные бляхи панцирей. Ливийцы были в римском вооружении, доставшемся Ганнибалу у Тразимена, и походили бы полностью на римлян, если бы не пестрые туники, видневшиеся из-под лат. В центре расположились обнаженные до пояса галлы со своими длинными, закругленными на конце мечами. Рядом с ними были иберы с короткими отточенными мечами и круглыми, сплетенными из сухожилий щитами, в белых туниках. Издали одежды иберов сверкали, как покрытые льдом и снегом скалы в их родных Пиренеях. На правом фланге стояли другие колонны ливийцев, а на самом краю — конница, которой командовал Магарбал. Нумидийцы привстали на стременах, напряженно вытянув шею. Их руки судорожно вздрагивали. Лица выражали безумную жажду боя.