— Думала, что ты, как никто другой, поймешь, каково это. — Я заканчиваю, потому что если мы собираемся вынести мое грязное белье на стол, то с таким же успехом можно выложить и его.

Мое признание не удивляет его, а может, и удивляет, в любом случае, он не показывает этого. Только смотрит на меня пустыми глазами.

Мы так и сидим.

Два человека, сплетенные в паутине боли от рук самого смертоносного паука в мире.

Любовь.

Возможно, я не была там, когда он был с Розмари, не знала его хорошо и не видела его после ее смерти, как Рук, но между нами двумя было глубокое чувство понимания. Река, впадающая в один и тот же бассейн с потрясениями. Может быть, так было всегда, с того самого первого дня, когда я появилась здесь, чтобы навестить его.

Что-то во мне знало, что он поймет меня без объяснений. Когда весь остальной мир не понимал, он понимал. Сайлас заставлял других людей чувствовать себя неловко, потому что отказывался скрывать боль в своих глазах, печаль, которая жила в них.

Думаю, он знал, что я не боюсь этого, поэтому и дал мне возможность дружить. — Сайлас наклоняется вперед, поднимает своего слона и берет одну из моих фигур, добавляя ее к растущей куче черных на стороне доски.

— Какая мы пара, — бормочет он, — Мы любим людей, которые никогда не полюбят нас в ответ.

Я позволила себе смешок, покачав головой: — Розмари любила тебя. Ты знаешь это.

— Больше нет, — говорит он, его челюсть сжимается от признания.

Я нахмуриваю брови, по инстинкту моя рука движется вперед, упираясь в его руку напротив.

— Эта любовь все еще существует, Сайлас. — Мои слова несут в себе чувство срочности: — Она не может просто исчезнуть, она должна куда-то деться. Она все еще существует.

Он пристально смотрит на мою руку, и между нами наступает тишина, после чего он снова поднимает глаза.

— Я больше не могу ее найти.

Я ничего не могу ответить. Ничто из того, что я скажу ему, не поможет облегчить боль, которую он несет. Поэтому я крепче сжимаю его руку, в надежде, что она сможет сказать то, что я не могу.

Мы задерживаемся там еще на мгновение, прежде чем я отстраняюсь и смотрю вниз на шахматную партию с нулевым представлением о том, как продвинуться вперед, не проиграв сразу.

— Лира.

— Да, да, я знаю, — отмахиваюсь я от него, — Я пытаюсь думать о том, нападать мне или защищаться...

— Мой телефон у Рука.

Поднимаю глаза на него, приподнимая бровь: — Когда ты получишь его обратно, ты знаешь, что там будет куча фотографий члена, ты ведь знаешь это?

Он насмехается, вроде как смеется.

Когда он снова открывает рот, он говорит то, чего я не ожидала. Он протягивает мне руку помощи, как и я ему. Мне хочется сделать для него больше.

— У меня есть устройства слежения на машинах всех парней. —Он вздыхает: — Если ты сможешь достать мой телефон, он покажет тебе, где они все находятся.

ГЛАВА 23

Происхождение

ЛИРА

Дом моей матери был могилой.

Оболочка от того, что когда-то было дышащим, вдохновленным викторианской эпохой поместьем. Заросший плющом, заросший сорняками и отчаянно нуждающийся в ремонте.

Это был труп.

Красивый, гнилой, разлагающийся труп. В нем сохранились остатки моего детства, и если я очень постараюсь, то смогу вспомнить некоторые из этих воспоминаний. Контрабанда божьих коровок из сада, сломанная рука на дереве во дворе, попытки убедить маму разрешить мне спать на крыльце во время дождя.

Но когда я шла по заброшенным коридорам, дерево стонало под моими ботинками, я не могла отделаться от ощущения, что внутри я чужая. Как будто все хорошее, все счастье было высосано досуха в ту секунду, когда Генри Пирсон убил Фиби Эббот.

Дом так и не перепродали. Он оставался пустым по уважительной причине. Кто захочет переехать в дом, где произошло убийство?

Теперь это был просто дом, четыре стены, в которых поместилась ужасная история, описанная в заголовке. Крыша укрывала травмы и отчаяние. Это больше не был дом, не было местом солнцестояния или радостного воспоминания.

Смотрела на телефон Сайласа, казалось, часами. Думала: — Этого не может быть. Не может быть, чтобы местоположение Тэтчера было верным. Но когда я нерешительно подошла к своему старому дому, и увидела его машину, припаркованную на подъездной дорожке.

Это не было плодом моего воображения. Он был здесь. Надолго ли? Я не была уверена, но сейчас он был внутри. Там, где началась наша история. Когда он был незнакомым Джеком Фростом, а я — одинокой маленькой девочкой.

Нити нашей судьбы уходили корнями сюда. Они трепетали и дышали; это была единственная причина, по которой мои шаги несли меня в спальню моей матери.

Когда я нашла в себе мужество открыть дверь, я нашла его именно там, прислонившись к стене, он смотрел из окон балкона на кроткий задний двор.

Его костюм был девственно чист, на темно-синей ткани не было ни единой морщинки. Все в нем казалось слишком чистым в этой комнате. Стеклянная, ослепительная ледяная скульптура, установленная среди грязи истории.

На мгновение мне захотелось, я бы упала на колени и взмолилась Богу, в которого не верила, чтобы он не был таким... прекрасным.

Может быть, тогда было бы легче отстраниться от него. Если бы я каким-то образом смогла снять розовые очки, увидеть его таким, каким видят все остальные.

Расчетливым. Токсичным. Бесчувственным чудовищем.

Если бы жажда смерти, которая скрывалась под поверхностью, отражалась на его внешнем облике, это бы что-то изменило?

Я говорю себе «да».

Но я знаю, что это не так.

Независимо от того, как он выглядел для человеческого глаза, я бы всегда видел его душу. Увидела бы его холод, как первый снег на Гавайях. Нечто удивительное и прекрасное.

— Почему ты здесь, Лира?

Я не стала спрашивать, откуда он узнал, что это я, просто шагнула дальше в комнату, которую не видела с тех пор, как ее занимал труп. Она была пуста. Мебель исчезла, краска облупилась, все пустовало.

Из окна дул холодный ветер, заставляя меня натянуть рукава черного кардигана Тэтчера на руки, надежно обхватывая себя руками, пока я смотрела на его затылок.

— Ты исчез после того, как я узнала, что тебе угрожают смертью. — Я говорю, чувствуя, что ответ очевиден: — Ты просто исчез. Ни слова мне не сказал.

Он встречает меня молчанием, продолжая смотреть в окно неподвижной статуей, и я жую внутреннюю сторону щеки, сжимая руку для удобства.

— И потому что... — Я сглатываю, — Потому что в последнее время ты единственное место, где я не чувствую себя одинокой.

Я не должна была обижаться на то, что он все еще не ответил, но я не могу винить его. Выражение эмоций и уязвимости никогда не было его сильной стороной. Это не его вина, что я влюбилась в такого холодного человека.

А может, и виновата.

— Почему ты здесь? — спрашиваю я, переворачивая ситуацию.

Это он населяет мой старый дом, стоит в этой комнате, как будто это совершенно нормальная часть его повседневной жизни, как будто это не то место, где наши мать и отец когда-то стояли вместе в последнем расставании.

Этот вопрос заставляет его пошевелиться. Он медленно отходит от окна, поворачивается так, чтобы оказаться лицом ко мне. Его спина по-прежнему прислонена к стене, руки засунуты в карманы.

Он выглядит как Тэтчер. Все его обычные черты, но я вижу намек на фиолетовый цвет под его глазами, темные круги от стресса или недосыпания, а может, и от того, и от другого.

— Думал, что это единственное место, куда ты не приедешь.

Я не могу удержаться от того, чтобы не нахмурить брови, не рассмеяться и не покачать головой и делаю несколько шагов вперед, становясь в центре комнаты.

— Ты не понимаешь, да? — Я говорю с чем-то вроде досады на языке: — Нет такого места, где ты находишься, куда бы я тоже не пошла.

После всех этих лет он все еще не может видеть сквозь свои собственные шоры, чтобы понять, что я сделаю все, что угодно, пойду куда угодно ради него. У меня нет другого выхода, нить, связывающая нас, отказывается меня отпускать. Мое сердце взбунтуется, если я оставлю его.