Дальше затеялось следствие. Ольгу, которую взяли с поличным, осудили сразу на пятнадцать лет лагерей, так как она вроде бы ничего не знала и, по ее словам, приходила в гостиницу передать какую-то книжку от сестры для японца. Мы нашли эту книжку, это была «Анна Каренина». Никаких пометок или тайных знаков, однако в ней, возможно, была записка и следы от сорванной головки цветка, по-видимому, ромашки. Я думаю, что ничего предосудительного, но актрисы по сути своей профессии обязаны быть впечатлительны, а японец был очень хорош собой, какой-то там пояс по их джиу-джитсу и комплекции соответственной. А зная про то, как готовят и наших, и немецких, и японских разведчиков, не думаю, что любая женщина смогла бы устоять против такого красавца. Так что, с точки зрения политической, там вряд ли что-то было, а вот с точки зрения морали, думаю, что этот фрукт добился бы своего, ибо его этому нарочно учили и долго воспитывали. Однако для пользы дела кузину мою обвинили именно в работе на японскую разведку, а свата в том, что он не донес на собственную жену, хоть с момента знакомства жены с японцем он с нею не виделся. Однако во главе НКВД был тем летом Ежов, который признавал лишь «ежовые рукавицы» и «признание как царицу доказательств». Так что обоих взяли в оборот по всей программе. И ничего нельзя было сделать, так как нам было важно, чтобы японцы в измену немцев уверовали. Пока свата моего и кузину били в застенках, японцы в немцев на Халхин-Голе поверили, а ежели бы их лишь пожурили да выпустили, то вся правдоподобность истории бы испарилась.
Меня спрашивали, как я к этому всему относился? Нас воспитывали в чувстве, что наши жизни и судьбы всецело принадлежат России и Государю. Место Государя для меня занял Иосиф Виссарионович, а Святая Россия как была, так и осталась. Нас учили защищать страну от японцев, и мы готовились к этой войне не щадя живота своего, и вот дела пошли так, что мы могли не допустить японского нападения. За известную цену. Эту цену нам пришлось заплатить. Потом, через много лет, когда все это выяснилось, сват мой сказал, что он сам сделал бы все то же самое. Просто он боялся, что ему могло бы духу не хватить. Я отвечал, что ради страны, ради Родины, ради жизни и счастья тех же аратов мы обязаны умирать, ибо такова Воля Неба. Кому много дадено — с того и спрос больше. В дни, когда в наших краях был мятеж, я сам поехал в Усть-Орду и Аларь с главарем мятежа разговаривать — с моим тестем. Я говорил с ним о том, что никогда прежде в истории буряты не поднимали оружие против русских, и пусть в его бандах скорее русские, чем буряты, но из-за его персоны все это смогут назвать бурятским восстанием. Приедут каратели, прольют кровь — простые араты должны будут за родных отомстить, а простые граждане в центральной России потом скажут, что это буряты воюют в наших краях против русских. Именно этого и желают японцы, которые дают деньги нашим бурнацикам и одновременно русским фашистам, чтобы мы здесь друг друга все перерезали, а земля наших предков досталась японцам. Я этого не допущу, я убью моего тестя — здесь и сейчас, и все будут знать, что умер он как японский шпион — все это было японским заговором. И ежели он не хочет, чтобы имя его было проклято в веках, ему должно сдаться властям вместе со всеми детьми. Он — знаменитый «бандит Еремей» — стал слишком знаковой фигурой, чтобы его государство помиловало. Равно как и старших его сыновей, однако я смогу сохранить жизнь его младшему, чтобы род его не прервался, а также обещаю, что никто не тронет обеих его дочерей: ни жену мою Дашеньку, ни Матрену, пусть ее муж и погиб в Средней Азии. Это я ему обещаю, но ему самому и старшим его сыновьям суждено умереть. Это не обсуждаемо. Тесть мой выслушал меня, пару дней думал, а потом на все согласился.
Это было не самое страшное. Самым страшным стало рассказать все это потом моей милой Дашеньке. Матрена всегда была крепче, она весь этот рассказ легче выдержала. Так что после этой истории поступать, как вышло все с моим сватом, мне было проще. Кузина моя Мария вскоре после этого в тюрьме умерла, так ни в чем не признавшись, а по причине смерти ее дело против свата моего развалилось и он был выпущен под надзор. При этом его изгнали из партии, выгнали с поста министра культуры, и он стал просто сперва школьным сторожем, а потом учителем литературы. Затем он стал директором нашей лучшей в республике Первой школы, а к началу пятидесятых получил звание народного учителя. Правда, сперва его прямо с нар из-под следствия вызвали на переговоры в Финляндию. Он как кадровый офицер финской армии и личный знакомец маршала Маннергейма на переговорах об окончании Зимней войны много сделал и хорошо поучаствовал. Так как получилось, что при аресте били его вроде бы ни за что, все это назвали «перегибами при Ежове», и все виновные в превышении полномочий и распускании рук по приказу Берии были расстреляны. Другой мой сват — младший Борин брат Жора, как брат возможного «врага народа» и «поднадзорного», был из НКВД немедля уволен и стал самым обычным офицером медслужбы при артиллерии в Белостоке. Он тоже считался «поднадзорным», «социально чуждым» и возможным противником советской власти. Это позволило ему в июне 1941 года в самом начале войны перейти на немецкую сторону. Немцы захватили наши архивы, выяснили, что Жора у нас хоть и бывший офицер НКВД, но «репрессированный», «поднадзорный» и «затаивший злобу против советской власти», и на том основании приняли к себе в Восточный отдел своего абвера — военной разведки. Там как раз кучковались все его прежние кореша, с которыми он вместе в медицинских халатах прошел всю Бурятию, Северный Китай и Монголию, борясь с сифилисом. На этом мы его следы потеряли.
Потом уже через много лет меня вызвали кое-куда, там уже был мой сват Боря, который после хрущевской реформы не хотел более учить детей в школе, а стал в институте профессором; и нам с ним сказали, что моего свата Жору выдал-таки предатель, и он, дабы не сдаваться противнику, покончил счеты с жизнью. Последнее, что он сделал, написал письмо брату Боре на трех листах рисовой бумаги. На первом было написано по-немецки «Брат мой», на втором по-китайски иероглиф «Брат», и на третьем стояла просто жирная точка. Боря взял все эти листки, долго смотрел, а потом просто заплакал.
Пока он плакал, принесли Жорины ордена и сафьяновую коробочку, которую нельзя передать даже родственникам, а потом, когда все ушли и мы остались одни, я рассказал, как оно все получилось. Пока Жора был успешным офицером НКВД, он не смог бы достоверно перейти к немцам, они бы ему просто не поверили. Значит, он должен был стать репрессированным. А лес рубят — щепки летят. Все сошлось одно к одному, я с себя вины за эту историю никогда не сниму, но мне было озвучено, какая судьба для Жоры готовится, и нам нужно было создать для него весомое и подтверждаемое потом немцами основание. Вот я все и придумал. Такова моя судьба и должность — быть шаманом и достоверные для врага сказки придумывать.
Боря в ответ лишь кивнул и спросил, как ему теперь восстановить семейную честь, ибо многие думали, что Жора стал вдруг предателем. В ответ я предложил его сыну-первенцу от погибшей Марии в жены мою племянницу, «Госпожу Запада». Далее можно было ничего не объяснять — для аратов Власть решила, что на Шестом роду нет Бесчестья, с ними можно родниться и далее. На этом и порешили. Сын его тогда учился в аспирантуре и, как все еще пораженный в правах, не мог нигде на нормальную работу устроиться. Пусть и не было доказано, что его мать была японской шпионкой, но недаром говорят, что у грехов длинные тени, особенно там, где все друг другу родня и друг друга все знают. Поэтому он пел в ресторане «Прага» в Москве, голос у него был чудесный, не хуже голоса матери, он даже был в составе квартета лауреатом какой-то музыкальной премии, и это звание дало ему право петь где угодно и на том зарабатывать. Дальше оставалось лишь племяннице посоветовать сходить в ресторан с друзьями-подругами, там они встретились, и у них все вскоре сладилось. И весь их род после этого перестали шугаться на родине.
