А меня после всех этих дел вызвали на прием к товарищу Сталину. Прием был общий — не один на один, но все равно было очень приятно. Нас привели в залу, посадили за круглый стол, было нас человек двадцать. Потом стали нас по очереди представлять ему и чествовать. Товарищ Сталин выслушал офицера про мои подвиги, а потом посмотрел так внимательно и спрашивает:
— Значит, вас два раза расстреливали? И вы ни разу не просили пощады, не каялись? Неужто было не страшно?
— Еще как было, товарищ Сталин! Да только если смерть впереди, надо перед ней успокоиться, как же можно в такой миг каяться или подличать? И потом я же всю жизнь на виду у всех моих предков. Убьют меня — они со мной встретятся, и если я при них подличал, они меня проклянут.
— Просить о жизни, стало быть, подлость?
— Никак нет, товарищ Сталин. Только меня с детства учили, что мы обязаны служить своему Государю. Вы — наш Государь, просить Вас о моей жизни — не подлость, служить Вам — обязанность, всех же прочих мои убеждения и моя жизнь не касаются. Мне не о чем было просить кулаков с подкулачниками!
Товарищ Сталин только усмехнулся в ответ, и разговор перешел к следующему награждаемому. А потом, через много лет, мне сказали, что про меня он говорил в тесном кругу: «Молодой еще, горячий, однако говорит хорошо и его люди слушают. Пусть учится. Ума наберется — цены ему не будет. Готовьте из него ответственного партработника». Так что, можно сказать, что в те дни вся судьба моя и решилась.
С того самого года я оказался в Москве на курсах повышения квалификации в школе для партработников. Учили там меня разному. Араты дома сказали, что я, как самый близкий родственник для моей свояченицы, буду отныне исполнять обязанности по охране моей малолетней племянницы Машеньки. Раз аратам было интересно играть в эти игры — государство решило их поддержать. Матрене и Машеньке в те годы выплачивали огромную пенсию за свата моего Бориса Булатовича, как комбрига, погибшего при исполнении, и опять же председателя совета профсоюзов Сибири и Дальнего Востока. А аратам сказали, что это — пенсия в знак уважения Господина Запада, который первым из всех родовичей перешел на сторону красных, присягнул самому Феликсу Эдмундовичу и стал одним из первых офицеров НКВД. Большое дело, большой почет для наших краев, что и говорить. Когда наша бурятская делегация приезжала в Москву на последний перед репрессиями партсъезд, их всех заставили прийти к нам домой и по очереди поклониться перед моею племянницей — проявить уважение. Ну и перед моею свояченицей, как ее опекуншей, и мною, как их охранителем.
Это было смешно: в стране двадцать лет как произошла Великая Октябрьская революция, всех родовичей араты из нашей республики выгнали, но троцкисты в свое время внушили бурнацикам, что они должны держаться традиций и бороться с русским влиянием, а иных традиций, кроме поклонения родовичам, у бурнациков не было, вот и получилось, что все они как миленькие приползли на поклон к моей племяшке — главе Четвертого рода и мне, главе рода Третьего, как будто никогда не было никакой революции. Честно говоря, я смеялся до слез. Разумеется, про себя.
А там еще был такой хитрый момент, что первый секретарь Бурятии — Николай Ербанов и тогдашний Председатель Правительства — Ардан Маркизов доводились моей племяннице дядями с другой стороны, а стало быть, Матрене и Дашеньке дальними братьями, кузенами. Случилось так потому, что свояк мой Борис Булатович стал по жизни первым краскомом в наших краях и устанавливал власть в нашей Республике, а Матрена и Дашенька были у нас из простых. В те годы назначить кого-то на важный пост из родовичей было немыслимо, ибо у всех нас было «чужеродное происхождение», поэтому выбирать надо было именно из простых. Вот он и назначил тогда на все важные посты жениных многочисленных родственников, а потом уехал воевать с Унгерном, а потом и в Китай, затем басмачей подавлять. А люди на местах все остались, и соблазнили потом их троцкисты. Но раз уж Машенька моя с колыбели считалась Госпожой Запада, то все эти дяди ее главенства этого не оспаривали, так как, будучи ее дядями, и они получали право простыми людьми править, согласно обычаям и традиции. До наших краев, до простого народа, пока идеи марксизма дойдут, проще им объяснить, что правит республикой Николай Ербанов, потому что он родной дядя Госпожи Запада, а сама девочка еще маленькая. А другой ее дядя Ардан Маркизов — Председатель Правительства, именно потому, что он ее дядя. Вот это простые араты понимали легко, и никто их разубеждать не пытался.
Так что встреча эта домашняя выглядела слегка занимательно, ибо люди с виду значительные так уморительно пытались приобщиться к древним родоплеменным заморочкам, что это могло вызывать только смех.
А в доме у нас была в это время прислуга, которая все это снимала, запоминала и подробно записывала. Потом мне говорили, что все материалы с этих приемов пошли прямо наверх, и Хозяин, когда все это прочел, не на шутку взбесился. Говорят, он кричал, что всех этих простых пастухов революция в люди вывела, а они только и мечтали, оказывается, всю жизнь, чтобы прокатиться на карете дворян, на запятках. И что это позор, когда все эти люди считаются лицом нашей партии. А еще он сказал, что раз уж все равно в наших краях всем всегда заправляли родовичи, а они все сейчас верные коммунисты и все служат Родине, то и нечего уже огород городить, да наводить тень на плетень. Пусть служат те, кто приучен тому в поколениях, а те, кто им прислуживал, пусть и дальше прислуживают.
Правда, рассказали мне все это потом, а в тот раз товарищ Сталин нашу делегацию очень хорошо принял, и по всей стране разошлись снимки товарища Сталина, на руках у которого сидела маленькая азиатская девочка. Звали ее Геля Маркизова и ее нарочно из Бурятии в Москву привезли, чтобы она познакомилась и подружилась с моей племянницей Машенькой. А Сталин ее случайно нашел, когда читал доклады прислуги из нашего дома, и настоял на том, чтобы девочку к нему привели. Вот откуда она взялась на том фото, хотя, на мой взгляд, тащить ребенка, чтобы познакомить ее с другим таким же ребенком, за пять тысяч верст от дому, нужно было быть неисправимым аратом, чтобы решиться на этакое. Или, может быть, они думали, что четырехлетняя девочка скажет: «Ой, какая хорошая девочка! Я с ней буду дружить — оставьте ее мне здесь в подружки!»
Представьте себе, двадцать лет прошло уже со дня Великой октябрьской революции, а люди девочку свою за пять тысяч верст в Москву привезли, чтобы ее смогли выбрать для другого ребенка «живой игрушкой». Да не просто какие-то дикие араты из глухой степи, а семья членов правительства... Товарищ Сталин, когда узнал о таком, говорят, потемнел аж лицом, за сердце схватился и пару дней никого не мог принимать. Именно из-за этого в те дни пошел слух, что у Сталина плохо с сердцем, и наши враги стали подбивать всех проголосовать против Сталина — за товарища Кирова. Мол, давайте поможем товарищу Сталину: освободим его от излишней нагрузки. А все члены бурятской делегации шкурой почуяли, что товарищ Сталин на них на всех волком смотрит, и поэтому проголосовали за Кирова. Так что в том, что потом случилось, нет ничего удивительного.
Помню, я тогда при прощании — они же все были мои сводные родственники — их все спрашивал, за каким хреном они голосовали за Кирова? Ведь товарищ Сталин — настоящий Вождь и Хозяин, а товарищ Киров лишь один из его генералов, мы все присягали на верность товарищу Сталину, зачем же пошли против нашего благодетеля? А мне они отвечали, что, мол, молодой я еще, ничего не понимаю в политике, а они своими голосами против показали Сталину, что он с ними обязан считаться. Я им всем говорил, что, дав клятву верности, я уже не могу выбирать, обязан быть верным товарищу Сталину, быть как сабля или штык товарища Сталина. Не смею иметь с ним хоть какие-то разногласия. А все эти араты смеялись и говорили мне, что они нынче люди значительные, могут иметь свое мнение — и с ними даже Сталину стоит считаться. А я назвал их низкородными аратами и сказал, что считаться с ними будут только бараны, когда придет черед курдюки им крутить. На том и расстались. И думал я, что на этом больше мне никогда не увидеть Бурятии.
