Был у нас такой заведующий венерическим подотделом наркомздрава РСФСР Вольф Моисеевич Броннер, который на всех совещаниях поднимал эту тему, и соответственно однажды пересекся с комиссией наркомздрава, организованной некогда по вопросу борьбы с голодом в Поволжье. К ней и был приписан этот самый Карл-Хайнц Цейс. Эта комиссия считалась международной, и там за все — даже после поражения в войне — все равно платила Германия, так что немецкий разведчик и наш Вольф Моисеевич на этом деле сразу нашли друг друга, благо Броннер в свое время заканчивал медицинский факультет университета в Берлине. Вольфу Моисеевичу нужны были средства, предоставляемые Германией, а немецкой военно-медицинской службе — бактериологический полигон, на котором их военврачи смогли бы вдоволь потренироваться с карантинными мероприятиями, методиками борьбы с биологическим заражением и так далее. С секретной же точки зрения, Сталина по слухам устраивало, что инициатива в этой истории исходила от ставленника, давеча вытесненного из политбюро товарища Троцкого, но исполнять ее предполагалось за счет подразделений ОГПУ, лично верных товарищу Сталину. Поэтому в случае неудачи все шишки доставались бы «троцкистам-предателям», а реальную боевую и медицинскую подготовку получали полки товарища Сталина. Я думаю, что, с его точки зрения, дело было беспроигрышным. К сожалению, потом выяснилось, что Вольф Моисеевич, будучи старым большевиком, участвовал в революции 1905 года, поэтому попал на крючок японской разведки и, не желая терять свой пост в наркомздраве, в те годы работал на японцев, так что все сведения о работе этой экспедиции попали потом и к японцам, по крайней мере, англичане с французами так о ней ничего не пронюхали. Ни японцы, ни немцы никому ничего не сказали, так что научные выводы достались лишь только нам и немцам с японцами — хоть какая-то секретность в этом всем соблюлась. Но мы в том 1928 году землю носом рыли, чтобы ни одна собака ни о чем не пронюхала.
Причем началось все совсем неожиданно. Меня и других дельных комсомольцев из института железнодорожного транспорта сняли с занятий, закрыли нам сессию и поставили на дорогу. Мы и в толк взять тогда не могли, почему особо секретное задание партии поручено нам, желторотым молокососам. А дело было в том, что страшное подозрение Дзержинского по поводу предательства местных старых большевиков, которые не признались в свое время, что японцы к ним с этим подкатывали, у товарища Сталина переросло в стойкое убеждение, что старым ленинцам на востоке страны доверяться опасно. А так как железная дорога была главным средоточием пролетариата у нас до революции, то и полная смена «старых кадров » стала главным приоритетом для органов. Так что этот «весенний призыв» на секретные работы молодых комсомольцев с институтской скамьи на замену всем ветеранам коммунистической партии на дороге стал первой ласточкой к тому, что случилось у нас со «старыми большевиками» в тридцатые.
С другой стороны, раз партия нам такое доверила, то мы на своих местах готовы были землю носом рыть, лишь бы оправдать оказанное доверие. Не у всех получалось, но в целом подобная смена кадров на Сибирской дороге оказалась весьма благотворной, так как после победы советской власти у руководства дороги оказалось много народу случайного, а первые выпуски железнодорожников из Томского и других институтов Сибири были очень низкого качества. Дело в том, что первым наркомом путей сообщения был Феликс Эдмундович, который и создавал наш наркомат, но потом в начале 1924 года он перешел на пост председателя ВСНХ, а на свое место поставил латыша Рудзутака, так как старым большевикам на просторах Сибири, после того как зашевелились японцы, он доверять уже тогда не хотел.
Таким образом, получилось, что в те годы наркомат путей сообщения стал этаким филиалом Чека, а позже НКВД, где все равно политические решения принимал Феликс Эдмундович, а на хозяйство поставили Рудзутака, как человека верного, но с неба звезд не хватавшего. Потому он не смог бы увести столь важный Наркомат из рук Феликса Эдмундовича. Да и что говорить, у товарища Яна Рудзутака, при всем моем к нему уважении, за душою было лишь два класса образования — со всеми из этого вытекающими. В итоге сразу после назначения в одной только Сибири по его приказу открыли аж одиннадцать институтов инженеров железнодорожного транспорта, а после двух-трех лет обучения все их закрыли и перевели студентов в более старые учреждения с потерей года обучения, а то и двух. Лишь тогда выяснилось: чтобы хорошо студентов учить, нужно не только открывать новые институты, но и насыщать их преподавателями. А по приказу Рудзутака в новых институтах должности преподавателей исполняли комиссары с двумя-тремя классами образования, так для усиления десятка образованных институтов разукомплектовывали преподавательские кадры в институтах сложившихся, так что где-то до 1926 года учебный процесс во всех вузах нашего профиля был попросту сорван, и этот момент позже был упомянут в деле «троцкистского агента Рудзутака — шпиона нацистской Германии» как пример его явного вредительства в наркомате путей сообщения. Так что учебный процесс в старейших институтах как раз к 1928 году хоть как-то выправился, а все новые институты были упразднены или укрупнены по причине отсутствия преподавателей. В дальнейшем от Рудзутака мы уже не ждали ничего хорошего, и все секретные дела делались в обход этого неудачливого наркома. А в 1930 году его сняли с должности, как человека кругом не справлявшегося. Честно говоря, я не думаю, что был он шпионом или же вредителем. Просто человек был не на своем месте, человек в целом хороший, но совсем никакой для железной дороги. Ну да не в том суть. Главное же тут было в том, что в те годы наркомат путей сообщения тесно переплелся с наркоматом внутренних дел, и поэтому люди из НКВД легко и много перетекали оттуда сюда и всячески использовали наркомат путей сообщения как «вывеску» и прикрытие.
Короче говоря, той весной мы, недоучившиеся студенты, получили право управлять и руководить железной дорогой хотя бы на Сибирском участке — от Читы до Миасса в Челябинской области. Я отвечал тогда за проводку эшелонов с медицинскими поездами по Иркутской губернии. Работа была очень необычная, новая и для меня сложная. По требованию немецкой стороны движение поездов происходило только в темное время суток, днем же поезда с военными госпиталями и санитарными станциями отстаивались в тупиках на узловых станциях, а дорога продолжала жить обычною жизнью. Из-за этого в те дни мы, по сути, не спали, а я передвигался от станции к станции на головном медицинском поезде, в котором и ехал этот самый Карл-Хайнц Цейс, а также упомянутый мною Броннер и сватья мои Башкуевы — Боря и Жора.
Ну, с Цейсом или же с Броннером я почти и не виделся, так как я для них был тогда мелкой сошкой, а вот со сватьями мы вместе ехали, и они поведали мне много нового. Борис рассказал, что находился в Париже до тех пор, пока оттуда шли деньги Деникину, а когда деньги закончились и Деникина из-за этого сменил Врангель, ему посоветовали возвращаться. В итоге Боря поехал домой, под Выборг, на свою колбасную фабрику, ту, про которую я вам сказывал. В те дни Финляндия начиналась на ленинградских окраинах, и через нее наши люди уходили легализовываться в Европу, а их шпионы лезли к нам — в Ленинград. Ну и легальный способ устроиться на работу на этой колбасной фабрике, получить вид на жительство, легализоваться, а потом уже оттуда ехать в Европу оказался очень кстати для наших товарищей, тем более что фабрика считалась связанной не с нашей, а с германской разведкой (долго объяснять, как так вышло), и поэтому оттуда был зеленый свет не только в Германию, но и в Венгрию или Австрию. Соответственно Боря к тому времени был не просто шпак или русский беженец, а целый майор армии белофиннов, к которому у маршала Маннергейма не было ни малейших претензий. Именно в этой роли его и знали германские камерады, которые через него устроили эту борьбу с сифилисом по всей Бурятии. Боря был в Шестом роду, главном роду Востока, старшим, и поэтому ему араты должны были поверить. Просто никто не знал, как именно они на появление наших германских медиков в белых халатах отреагируют. А тут если бы их сперва об этом попросил знатный родович, все могло быть по-другому. К сожалению, Жора у них в роду был чуть младше, и поэтому его слова не были бы такими же весомыми, а иначе Бориса не пришлось бы для этого тащить из Финляндии. Сватья надеялись, что и я им помогу, как глава Третьего рода, наш род был не такой важный, как Шестой, но в каком деле слово шамана-священника не поможет словам высшего сановника и правителя? К сожалению, согласно обычаю, я не мог бы им пригодиться, ибо главой нашего рода по-прежнему считался мой отец, хоть он и проживал где-то в Китае у Чжан Цзолиня. Идеальным для нашей власти было бы привезти его оттуда как Бориса Башкуева, будущего моего свата, которого вытащили тогда из Финляндии, но на нет и суда нет. Чем именно занимался наш Жора — Георгий, я по сей день сказать не могу, но впоследствии он пропал на фронтах Великой Отечественной под Белостоком, а потом выяснилось, что его подобрали те самые немецкие врачи, которые с нами той весной в Бурятию в поезде ехали. Выяснилось, что добрые немецкие доктора были к тому же офицерами немецкого абвера, только в те дни это считалось секретом, правда, насколько я понимаю, не для моего свата Георгия. В итоге, по Бориным словам, Жора попал в Восточный сектор абвера и дослужился там до полковника, но полковника дали ему уже в 1945-м после казни Канариса, тем самым его гестапо пыталось для ареста в Рейх выманить, как перебежчика к американским хозяевам, так что, наверное, это все-таки не считается. А так он числился немецким резидентом в Китае, а в конце войны удачно перешел на работу в американское ЦРУ, был американцами после победы коммунистов из Китая эвакуирован в Мексику, и его сдал только в 1961 году наш иуда Пеньковский. Лишь тогда всем стало известно о том, что большую часть жизни Жора был нашим и действовал по приказу командования. Нынче это все не секрет, ибо имя его, как нашего агента, американцами на суде было засвечено. Правда, Жора стал знаменит тем, что он, единственный наш офицер из списка Пеньковского, успел застрелиться, и поэтому американцы с ним лишь утерлись несолоно хлебавши, ну да это уже совсем иная история.
