– Нет! Не верно это! – знаю наверняка я.
– Правильно считать так: двадцать один, двадцать два, а у парашютистов пятьсот, пятьсот один, пятьсот два и, как же это долго и снова свист ветра в ушах моих и этот их стальных рельс перестук, а твои быстрые сосредоточенные мысли, и твои математические те расчеты на раз, прерывает все тот же пытливый твой сосед и абсолютно не знакомый пассажир, и он спрашивает другого:
– Почему вот так? Чем ты старше становишься, тем больше тебя одолевают воспоминания о далёком твоём прошлом, только слегка улыбаясь в свой ус пушистый, так как бы и зная заранее мой ответ на его вопрос.
И, он напомнил тебе:
– А помните, как в нашем детстве, – так как ты из тех ковыльных харьковских у берегов Северского Донца степей, он это уже знает и он из тех, и таких же ковылистых, только невероятно сухих степей, и ты уже это знаешь, – и, он же продолжает – Почему же они те черные, ворвались в их жизнь черные те зимние песчаные бури? И даже, тогда в начале шестидесятых годов, когда шло их становление и физические, и что важнее нравственное, и еще то особое духовное и одухотворенное, когда прочитанное, когда увиденное, когда познанное такой песней отзывается в душе твоей.
И, ты тогда сам себя спрашиваешь:
– Так песок-то обычно и на опыте своём ты знаешь это, бывает желтый, а те бури памятные такие были для тебя самого черные, такие памятные, как и этот его Малевича Казимира абсолютно «Черный квадрат», только от времени в каком-то непонятном тебе вековом и глубоком чуть той серой пылью, прошедших времен, припорошенном в его особом кракелюре…
– Да это украшение её какое-то?
– Да нет же?
– Кракелюр, а мы это знаем уж достоверно – это те небольшие и может быть даже неглубокие трещины в краске и даже в нескольких её слоях краски на полотне, которые Время и еще сухость самого воздуха им это места, где она хранится, делают именно это с самой картиной и, как то же самое вечное Время делает с нами, прорисовав на лице нашем те возрастные часто такие глубокие как борозды на моём савинском черноземе морщины и даже, незаметные другим морщиночки бабушки моей Надежды Изотовны Науменко, Якименко и Кайда одновременно, которые естественно мне самому намного краше всего в мире и, естественно, они для меня теперь ценнее своею особой глубиною, именно для меня и уж наверняка краше от того черного его Казимира Малевича супрематичного кракелюра его «Черного квадрата» еще нисколько, не познанного нами и даже неоцененного в должной мере его с невыверенными углами «Черного квадрата», потребовавшего именно вот такого моего долгого полностью философского, уж в этом уверен я, рассуждения и разговора моего, раскинувшегося с того 1912 года и с нынешнего 2016 года, оттуда от Савинец моих и даже сюда на мою Камчатку до Тиличики моих, как то крыло чайки парящих над всем бескрайним здешним Тихим океаном и даже доходя до его Килпалина Кирилла Тополевки, где он как тот монах схимник и как тот отшельник, переговаривается с нами только своими картинами, показывая нам всем как он на самом деле видит мир наш, и нисколько он не его, так как тот наш мир художника не воспринимали при его жизни здесь на олюторской землице. И это не только лично его горе, а это данность каждого хоть чуть-чуть талантливого и знаменитого художника, что ему чтобы стать хоть чуточку быть знаменитым, надо сначала ему умереть, а уж затем из небытия как бы внове воскреснуть и, даже, как бы вернуться к нам уж в ином том неземном измерении, когда само Время и его, и моё оно, выдает и делает истинную оценку трудов всех его и моих тоже. И я много раз на своём вездеходе ГАЗ-69989 с водителем Мартыновы Валерией Александровичем кружу вокруг его Тополевки, чтобы потщательнее осмотреть все те окрестности, чтобы заглянуть здесь в каждый скрытый уголочек, под каждым кустиком кедрача раскидистого и, даже, чтобы заглянуть мне в глубокую медвежью берлогу, той бурой медведицы камчатской Умки Большой в такую еще сухую, там на горе Ледяной, чтобы найти тот только его особый килпалинский клад, где он спрятал если не все им созданное за десятилетия напряженного труда, то уж наверняка спрятал там он часть своих лучших произведений и я понимаю, что пройдет время и мы их найдем, так как вот недавно я в Москве, приобрел земной радар, который способен заглянуть на десять, а то и на пятнадцать метров вглубь земли, чтобы только мне хоть когда-то удалось найти там его, припрятанный еще в 1984 году его творческий клад, так как он об этом писал Омрувье своему другу в письмах и, говорил с огорчением он не раз мне, зная, что мы, потрудившись все же найдем и мы обнародуем его непередаваемый талан и покажем его картины для потомков, на видение которых и были рассчитаны все его тогдашние творения…
Хотя, ничего абсолютного, в том числе, и черного в окружающей меня Природе и нет. Да и самого, черного оттенков триста можно легко на компьютере набрать и, вычислить с его тональностью особой моей воли, переходящей из одного тона в другой…
И, на ум мой приходит:
– Что это – ведь настоящая его аллегория? И, тот 1986 апрель 26 число и сам Чернобыль в корне-то тоже такой черно-черный, Черно, Чернобыль, быль и даже та 1986 года его не быль. И теперь в памяти даже мой стеной савинский ковыльник, а еще у меня ассоциация – бобыль или бобыльник, чернобыль и чернобыльник.
– Что это за растение такое и почему, так оно названо мамой моей? И чаровницей, и такой еще труженицей, и таким от природы естества её, знатоком всех лекарственных трав степей, окружающих мои и её, и наши с ней и с братьями моими, и со всеми сродниками моими те родные нам черноземные, где полутора метровый чернозем – Савинцы степные и еще такие вольницкие, и еще такие привольные.
И, понимаю я, что ей моей матери Ефросинии Ивановне, или Ефросинье Ивановне лучшего подарка и лучшего посвящения чем эта моего сына Василия и моя книга «Новые тайны и секреты лекарственных источников тихоокеанских морей, земли камчатской. Древние секреты чукчей – оленных людей и береговых коряков» и не может быть, так как все мысли её, все слова мною еще с детства моего и запомнены мною, и записанный они в ней, и для неё мною не раз повторены, воплощая на новом уровне знаний врача и еще на уровне исследователя всё то светлое, что она несла нашим людям по моему селу Савинцы, когда каждому могла и подсказать, а еще и помочь, как бы ни в чем материальном, так и не нуждаясь, а был бы я и мои братья Борис да Иван, да еще были бы мои все детки и Алексей, и Василий и внуки мои и Даниил, и Степан, а также Андрющенька, Саничка и еще Никитка.
И всё же раз за разом, возвращаюсь я к нему, к тому магическому и к загадочному «Черному квадрату» – невероятно черно-черному, ох как черно в глаза моих от самого этого видения моего, всего наполненного жизненным опытом знания моего и даже от понимания мною же сути тех всех земных часто невероятно сложных для понимания иным собеседником явлений, и моего знания, и даже моего ощущения всех тех, никому невидимых физических, и даже тех всех их общественно-политических наших процессов, которыми мы еще не можем или не умеем управлять и даже не может именно теперь справляться со всеми ими…
И, это вероятно, и даже созвучно, и даже так символично, и ты из подкорки своей легко и нисколько не трудясь, и не так уж, и надрываясь извлекаешь и, вспоминаешь физика Дмитрия Сахарова и теоретика, да и практика, и настоящего атомного его соратника тоже, практика Харитона, и понятно «отца» их трудов и научного руководителя самого того великого «Атомного проекта» Игоря Курчатова, а еще ты, вспоминаешь родной тот полностью засекреченный Харьковский физико-технический факультет в Харьковском университете созданном еще в далеком 1825 году, и даже заводилу их Лаврентия Берию, курировавшего до долгу службы тот атомный наш проект и не один и, саму нашу многовековую на тысячелетия протяженную историю, и ты только теперь берешь свой поношенный и давно потертый в дорогах тоже черный ноутбук Dell SrS Premiym Sound и, открываешь откуда-то и невесть каким способом из интернета графики и даты взрывов всех тех атомных, тех всех невероятно мощных атомных и водородных бомб, в том далеком и таком же, как и твой Балаклейский район степном Семипалатинском, невероятно засекреченном тогда полигоне, где и степи чуть разве ровнее, и чуть ли не такой же черный-пречерный там чернозем, как и у тебя в твоих навеки Савинцах на Балаклейщине – метровой толщины и более, и с той далекой теперь тебе Харьковщины и с физических, тоже, как и всех ранее засекреченных для людей других Померок и ты, явственно осознаешь, и ты теперь-то уж понимаешь, и, наверняка знаешь, что те черные пылевые бури ведь были такие еще рукотворные в те твои черно-чубые шестидесятые, это ведь те военными, засекреченные наземные и все воздушные взрывы еще тех всех номерных изделий, которые и названия-то настоящего тогда из-за секретности их не имели, разве только, как американцы, назовут свои творения так ласково свои творениями и изделиями «Малыш» и еще «Малышок», да еще наши из Челябинска, да Красноярска урановые и плутониевые, а то и водородные как на Новой Земле в 1961 году «Изделия №ХХХ».
