И почти сразу, то ли случайно, то ли по чьей-то наводке, к поселку подошла банда работорговцев. Они и в селение входить не стали, чтобы не нести случайные потери, только выставили условие — пять женщин в обмен на их мирный уход.

Времени дали до обеда, чтобы не успели организовать оборону или, не дай бог, послать за подмогой. Благо хоть не требовали только молодых, иначе бы поселок после такого хоть распускай, ведь без невест не будут здесь жить и женихи, да и у каждой молодухи был и отец, и ухажёр, и брат. Понимали это, наверное, и работорговцы, и чтобы избежать безжалостной погони, согласились хоть на вдов, лишь бы не были слишком старыми и на торгу потом хоть что-то стоили.

Пыльник, не зря все-таки носивший звание главного, в итоге сторговался на трех одиноких женщин, три мешка зерна, пять ящиков копченого мяса и семьдесят металлических пластин. И все бы кончилось ладно, одним огорчением от бессовестного грабежа, да только одна из женщин не стала дожидаться ужасов рабства и полоснула себе ножом по венам.

Пришлось заново рядиться, выбирать, кого отдать. И не держись Босой так отстраненно от поселковых, покажи он людям свою новую силу, может все и сложилось бы по-другому. Односельчане же здраво рассудили, что лучше потерять вслед за женщиной одного молодого диковатого парня, чем целую семью. Да и Босой никогда не скрывал, что собирался, чуть что, уйти из поселка сам и мать увести. Так что как ни крути, всем выгодно было отдать бандитам именно ее.

Вернувшись с охоты, Босой долго стоял посреди того места, которое в поселке называли центральной площадью, хотя ни площадью, ни тем более центральной оно называться право не имело. Стоял и думал, опустив дрожащие руки, что он, как мужчина, должен сделать.

Был бы он в нужный момент дома, а не на охоте — один бы вышел против всей банды работорговцев, и бабка надвое сказала, кто бы еще отступил. Махать же кулаками после драки не было никакого смысла.

Бросится на Пыльника? Вытрясти из него душу, а потом из его сынков и невесток, до того, как навалятся толпой? Вполне выполнимый план. Вот только что с того? Разве это поможет вернуть маму?

Не слишком робкие мужчины окружали потихоньку Босого, примериваясь к палкам и топорам, а он стоял и молчал. Глаза наливались кровью, душа требовала мести. Вот только мести за что? За то, что смалодушничали, не дали банде бой? За то, что перед тем, как отдать женщин, Пыльник не умер сам?

Босой искал повод броситься в драку и не мог найти. Хватило бы малейшей мысли, одного аргумента, чтобы убить за мать всех, до кого он сможет дотянуться. Ни мыслей таких, ни аргументов не находилось, и он стоял, все больше белея и врастая ногами в землю.

А потом просто ушел. Откуда пришла банда и в каком направлении ушла ему рассказал соседская баба, плаксивая и сердобольная. Она бежала рядом, с трудом поспевая за его широким отчаянным шагом, и нашептывала, поминутно утирая слезы: и как выглядели бандиты, и как вооружены, и что говорили, и куда пошли.

Главенствовал среди них мужик по прозвищу Стрыга. В подчинении у него было всего восемь человек, но все как на подбор — высокие, сильные, с пустыми глазами и хорошим оружием. Для небольшого поселка — серьезная сила, да и любой отряд постесняется с такими вступать в бой без серьезного повода.

Банда вела рабов и тащила телеги с добром, но быстро догнать их не получилось, хотя Босой бежал весь день и половину ночи напролет. В конце концов он понял, что или работорговцы свернули в сторону, или он сам пошел не туда, но в третьем по счету встреченным им поселке о банде Стрыги вообще не слышали, да и в округе в последние дни никого из чужих не видели.

Пробегав с неделю, Босой был вынужден признать, что перестал понимать, в каком направлении вести погоню. Да и деньги, и прихваченная с собой еда подходили в концу. Еще немного в таком темпе — и он превратится в грязного оборванца, без цели блуждающего по степи.

Босой заночевал в ближайшем селении в подсобке у торговца, а с утра пошел к местному главе.

В этих краях Босого не знали, и можно было представляться любым именем, а еще перестать делать вид, что он обычный огородник, каких в любом поселке — по девять на десяток.

— Чего тебе? — здешний главный, по имени Керн, был не такой высокий, как Пыльник, и в плечах поуже, но взгляд такой же наглый и надменный.

— Я ловчий. Проходил мимо. Решил узнать, нет ли у вас для меня работы.

— Ловчий? — Керн подозрительно прищурился, — Такой молодой? Один?

Наверняка он хотел добавить еще что-нибудь оскорбительное, но поостерегся. Ловчие были товаром штучным, редким, и с ними старались не шутить.

— Так есть работа, или нет? Я тороплюсь.

— Да погоди ты, — Керн сдался, спустился с крыльца и подал руку, — Торопится он. Есть одно дело, а то и два. Тебя звать-то хоть как?

— Так и зовите, Ловчим.

Кожа на тонких руках Зои посинела от долгой изнурительной стирки в холодной воде ручья. Штаны, рубахи, чужие подолы, простыни и скатерти мелькали перед глазами бесконечной лоскутчатой чередой. Корзина, вода, корзина. Корзина, вода, корзина. И так до бесконечности.

Пальцы сводило от холода, и все же полоскать белье лучше, чем как Леся, дочь сапожника и прачки, стоять у котла для кипячения. Зоя всегда завидовала подруге, ее тонкому мелодичному имени Ле-е-еся и длинным густым черным волосам, доставшимся ей от матери. Все в жизни Леськи было простым и предсказуемым: добрый отец, вечно занятая домашними хлопотами мать, голые пятки, чтобы не снашивать зазря обувь, юбка покороче, чтобы не остаться к шестнадцати старой девой, носатый пахарь в ухажерах, что уже трижды пытался затащить подружку на сеновал, но пока получал отпор. Не пройдет и пары лет, как Леська выскочит замуж, и нарожает родителям таких же бестолковых, как и она сама, внуков.

Когда-то Зоя и свою жизнь видела простой и беспечной. Родители ее пришли в Грачи в поисках лучшей доли, заняли пустующий дом, обосновались, родили дочь и зажили, казалось, счастливо и в достатке, но в тот год, когда Зое стукнуло десять, и в селе начали посматривать на нее как на скорую невесту, несчастья посыпались одно за другим.

Сначала отец, мечтавший стать ловчим и не раз бесстрашно ходивший едва ли не к самому центру свалки, неаккуратно нарвался у самого ее края на рой мушек-мутантов. Он успел выскочить за край полигона и отбежать, но на большее сил не хватило. Пораженный множеством ядовитых укусов, он потерял сознание и обязательно погиб бы, если бы не жена, мать Зои.

Женское сердце почуяло беду и заставило броситься догонять мужа, недавно ушедшего к свалке на промысел. Такое и раньше было: сердце чувствовало неладное, и всегда угадывало — вечером муж возвращался или нездоровый, или после большой неудачи. В тот же раз отчаяние разрывало грудь, и мать Зои побежала за мужем, не жалея ног. Прибежала, нашла, издалека усмотрев в кустах неподвижное тело, подхватила на спину и протащила много километров, ни разу не присев и не застонав.

Мужа спасла, пусть и остался он до конца жизни мало на что способным калекой, а вот себя не уберегла. Этой же весной, едва лед начал раскалываться и бродить по реке, не удержалась, поскользнулась на краю льдины, упала в стылую воду и уже не вынырнула. Другие бабы стояли рядом, но не успел помочь, будто сам водяной решил прихватить первую красавицу села к себе в придонное царство.