И она поднялась с места, чтобы идти в избу старшины, где обыкновенно отдыхала, а собравшиеся зыряне тихо вышли из чукэрчан-керки и медленно разошлись по домам, рассуждая о слышанном от Бур-Ани.

Безусловно поверили они словам своей благодетельницы и почувствовали большое облегчение, но одного не могли понять: почему же Бур-Ань заступается за Стефана-москвитянина, когда он враг ее отцу, великому Войпелю и почему она так легко относится к этому делу, когда оно самое важное для зырянского народа? Но это было выше их разумения и они ограничивались тем, что говорили:

– Это ее дело. Она знает, что говорит, и не нашему уму понимать все. Она худому не научит. Так пусть же будет так, как она сказала, а там воля богов…

И на этом их рассуждения кончились.

Дальше они не решались идти, из опасения оскорбить Бур-Ань. А этого они боялись пуще всего на свете.

Теплая летняя ночь опустилась на Важ-горт, приютивший Бур-Ань, которая осталась ночевать в нем. На небе сиял месяц, заливая своим мягким светом убогие избушки зырян, проникая в таинственную глубину леса и отражаясь в водах Вычегды, тысячами искр переливавшихся на текучих струях реки. Царила тишина, не раздавалось ни звука. Только время от времени, с некоторых дворов доносился вой полуголодных собак, нарушавший ночное безмолвие. Зыряне безмятежно спали. Вообще они не любили бодрствовать ночью и ложились спать рано, с заходом солнца, чтобы хорошенько выспаться до утра. Не то – во время охоты. Тогда они спали мало, проводя дни в погоне за добычей, а большую половину ночей – приготовляя стрелы для своих луков и обдирая добытых зверей. Теперь же было свободно: весенняя охота (преимущественно на птиц) закончилась, от зимы осталось много запасов, которыми можно было дожить до осени, а осенью – новая охота, продолжающаяся до самой весны. Осенью и зимой было не до сна: тогда добывались самые дорогие меха, служившие для уплаты дани и для продажи устюжским купцам, летом же зыряне отдыхали – конечно, если обстоятельства позволяли это, – и безмятежно спали по ночам, не упуская случая поспать и днем. То же было и теперь. Важгортцы сладко спали, наполняя избы громким храпом, и никто не подумал о том, что не лишним было бы поставить на берегу Вычегды караульного, который наблюдал бы за тем, не покажутся ли снизу удалые вольные ушкуйники или сверху – свирепые вогуличи, приходившие из Перми Великой и страшно опустошавшие привычегодские селения. Об этом никто не позаботился, и селение стояло никем не дозираемое и не хранимое (кроме десятков двух костлявых собак, еле живых от постоянного голода), а между тем, время подошло такое, что во вражеском набеге ничего не могло быть удивительного. Это было излюбленное время у разбойников, набегавших на зырянский край.

В селении все спали. Не спала только одна Бур-Ань, взволнованная вестью о Стефане-москвитянине и беспокойно ворочалась на мягкой шкуре огромного медведя, постланной ей в избе старшины, как особенно почетной гостье. В голове ее проносились мысли и радовавшие, и пугавшие ее, сердце билось неровно, грудь высоко поднималась, по телу пробегала дрожь. Она повторяла себе рассказ Кузь-Ныра и Сед-Сина о появлении Стефана-москвитянина и мысленно рассуждала сама с собой:

– Это он появился. Я сразу узнала его. Другой человек не смел бы напуститься в наш народ – один, без оружия, без охраны. Народ наш робок, но жестокосерд. Не щадит он безоружного человека. Но Стефан укротил и его, укротил своею добротою… Сдержал он слово свое – пришел спасти народ зырянский. Но если убьют его? Да нет, сохранит его христианский Бог. Сохранит и спасет в опасностях. Так пусть же продолжает он начатое дело, а я буду продолжать свое, пока наши дороги не сойдутся. А там – воля Бога, великого христианского Бога, Который завещал людям любить и миловать друг друга… Великое дело начал он, дело спасения бедного зырянского народа! Недавно я думала об этом, не знала, как помочь горю – и забыла я о словах устюжского человека, которого встретила в Вологде. Но он не забыл своих слов. Это был Стефан-москвитянин. Совет его я с радостью исполнила, отдала себя на службу родному народу, но не в силах я растопить лед в сердцах своих собратий, не в силах сделать их добрыми и хорошими, а без этого нет счастья… Воистину спасительна русская вера. Немного я знаю ее, а уже понимаю, что худо, что хорошо. Напрасно не окрестилась я в Вологде, не захотелось мне быть в другой вере от моего народа, да вижу, что напрасно это. Не могу я покланяться Войпелю, знаю, что нет его… Нет, а меня его дочерью почитают!.. Несчастные, бедные люди! Не знают они истинного Бога, без которого нет спасения! Не знают, что доброта душевная лучше закоренелой жестокости… Но вот, идет Стефан-москвитянин, идет и несет свет истинной христианской веры!.. А если убьют его? Ведь наши жрецы возненавидят его пуще всего на свете, подговорят убить его… Особенно Пама Княж-Погостский…

И она представила себе всю злобу этого сурового жреца, встретившего в Стефане-москвитянине неожиданного обличителя своих мнимых сношений с небесными силами, и ей стало страшно: этот человек казался ей опаснее всех жрецов зырянских. И, действительно, это было так: волхв Пама отличался тяжелым и мрачным характером. Зыряне боялись его. Они почитали его за неизменного любимца Войпеля – главного своего божества – и верили, что ему все позволено на земле. И он пользовался этой верой. Рука его совершила немало расправ над своими соотечественниками, чем-либо не угодившими ему, и только одно господство русских удерживало его от настоящей тирании над родною землею. А тут – проповедь Стефана, убеждающего оставить старую веру и перейти в христианство! Это могло погубить всех жрецов зырянской земли, и Бур-Ань хорошо понимала, что Пама станет бороться с московским пришельцем до последней крайности и даже не остановится перед убийством… Это волновало ее. Она поднялась с постели.

– Нет, нет, этого не может быть! – зашептали ее губы, в то время, как руки ее быстро завязывали на голове платок, а сама она тихонько двинулась к выходу из избы. – Сохранит его христианский Бог. Не на то он пришел в нашу землю, чтобы погибать от руки Памы…

Она вышла на берег Вычегды, чтобы немного освежиться на воздухе. Река спокойно несла свои воды, озаренные бледным сиянием месяца. На берегу лежало много перевернутых лодок. Бур-Ань села на одну из них, поплотнее укутавшись в свой платок.

Тишина, господствующая кругом, располагала ее к размышлениям, и она задумалась о своем прошлом, которое было не из радостных.

Кто были ее родители она не знала, потому что с того момента своего детства, когда стала помнить себя, она не видала ни отца, ни матери, ни родных, которые бы заботились о ней и жила в крошечном зырянском селении, стоявшем на безымянной речке, среди глухого непроглядного леса, причем, селение это даже не имело названия. Люди называли ее не иначе, как «шибитом морт» – брошенный человек – и обращались с нею пренебрежительно, грубо, не признавая в ней человеческое достоинство. Никто не ласкал ее, не говорил ей доброго слова, и она выросла с мыслью, что жизнь на то и создана, чтобы терпеть и мучиться до смерти. Еды ей давали мало, держали почти постоянно впроголодь, часто даже выгоняли на улицу среди ночи зимою, а она терпела и молчала, не жалуясь на свои невзгоды. Так дожила она до пятнадцати лет. И вот, в это-то время, когда ум ее начал понимать многое, она с удивлением заметила, что жизнь ее не на много хуже жизни окружающих ее людей. Она страдала от их бессердечия, а они страдали от всего, что только было худого на свете: от холода, от голода, от лютости диких зверей и от каких-то неизвестных людей, которые приходили в их селение и забирали у жителей шкурки, приготовленные ими на продажу или на уплату дани. Это были русские люди, как она слыхала. Но русских людей она не знала и думала, что все они такие злые и несправедливые, как эти. Но она, конечно, ошибалась. И вот с этого времени она стала жалеть своих соплеменников-зырян, жалеть их всем сердцем, всем помышлением и стала задаваться вопросом: как им помочь? Это была нелегкая задача, ее было трудно разрешить, непонятно, как можно было помочь людям, облегчить их жизнь. Возможно, Бур-Ань так бы и прожила в безвестности в приютившем ее селении, если бы не случилось событие, изменившее всю ее жизнь.