– А как тебя это может касаться? – поворачиваю лицо к нему, и взгляд утыкается в его губы.

Его зубы стиснуты так, что скулы становятся острее. Он явно злится. Только вот на что?

Вскидываю глаза и тону в карем взгляде.

– Серьезно не догадываешься? Думаешь, я просто так нарываюсь, чтобы вытащить тебя из очередной передряги, Снежинка? – его зрачки черные как ночь, они затапливают радужку и утаскивают меня вглубину.

– Я же тебя не прошу об этом, – с трудом, но я нахожу силы ответить ему.

– Не просишь, – поднимает руку и проводит большим пальцем по моему подбородку.

Его прикосновение оставляет огненный след. Заставляю себя держать глаза открытыми, потому что хочется прикрыть их и прижаться к его руке.

Боже! О чем только я думаю?

– Так кто это был, Снежинка?

Качаю головой, и Яр придвигается ещё ближе. Расстояние между нашими носами не больше миллиметра.

– Бородин, ты долго тут девочек тискать будешь или все же притащишься на тренировку? – зычный голос заставляет меня вздрогнуть и оттолкнуть Ярослава.

– Мы не договорили, Снежинка.

Он скрывается за дверями спортзала, а меня начинает колотить. Одуреть! Он был так близко. И, кажется, ещё немного и…

И что, дурочка? Ничего!

Трясу головой, отгоняю ненужные мысли. Кто я для него? Слабое звено, которое он может защитить?

Снежинка

После уроков папа встречает меня возле ворот. Я все ещё не готова всем открыться и показать, что я дочь директора. Я понимаю, что все это временно и никаких гарантий, что потом не станет хуже.

Но…

Просто тяну. Да, и мне не стыдно.

– Привет, пап, – усаживаюсь назад, устраивая костыли на соседнее место.

Я очень надеюсь, что сегодня последний день с ними.

– Хватит грызть ногти, а то у меня аж зубы сводит от этого звука, – бурчит папа, бросая строгий взгляд на меня через зеркало.

Хлопаю глазами. До меня не сразу доходит, что от волнения я реально начинаю кусать ногти. Привычка детства, от которой с трудом меня отучили в шесть лет.

Но я иногда забываюсь и при сильном стрессе будто ныряю в детство.

Одергиваю руку ото рта и пытаюсь расслабить затекшую спину.

Напряжение сковывает каждую мышцу. Чего ждать от приема?

Да и как пережить, если вдруг мне опять всучат эти ходули до следующего раза.

– Доча, все будет хорошо, не нужно сейчас себя накручивать.

Угукаю.

Всматриваюсь в город за окном. Мне нравится наш новый город. Тут намного чище и как-то уютнее даже, чем в моем родном. И никто нас тут не найдет.

И под никем я подразумеваю собственную маму. Которая вычеркнула меня из жизни и выбрала сомнительную карьеру актрисы.

Карьеры не случилось, но с мамой мы до сих пор не общаемся.

– Как ты наказал Маркелова? – спрашиваю скорее ради того, чтобы просто избавиться от негативного потока мыслей.

Мне и так сейчас проходить через личный ад, а тут ещё и про маму вспомнила.

– Пока никак, – моргаю, пытаясь осознать, не обман ли слуха.

– Прости, что? – все же решаю переспросить.

А то мало ли. Вдруг у меня начались какие-то проблемы со слухом, а я не замечаю этого.

Но судя по выражению папиного лица, я все поняла правильно. Он именно так и сказал. Пока ничего.

Выдуваю весь воздух и прищуриваюсь.

– Не нужно сейчас сверлить дырку в моем черепе. Я сказал, что пока никак.

– А зачем ты требовал, чтобы я тебе рассказала все как было, если ты оставил это без внимания, пап?

Сжимаю зубы до скрипа.

Нет, ну нормально вообще? Сначала он просит, чтобы я рассказала все, чтобы наказать всех по справедливости. А теперь что?

Дает задний ход?

– Не злись. Я не могу пока тебе всего рассказать, но обещаю, скоро ты обо всем узнаешь.

– Что все?

– Снеж, мне нужно время, чтобы разработать действенную систему наказаний. Чтобы это не ущемляло учеников, а наоборот, давало им пинок в нужном направлении. Поэтому пока я буду молчать как партизан. Да и ты не хотела быть дочкой директора.

Закатываю глаза.

– Пап, ну это совсем другое.

– Это почему же? Девочка, кто вы и почему вы меня спрашиваете о делах в школе?

– Ах так, да? Девочка, значит. Ла-а-а-а-а-а-адно, считай, я запомнила.

Сжимаю губы, чтобы не засмеяться, а по блеску папиных глаз вижу, что и он сам с трудом сдерживает улыбку.

– Я тебе ещё блокнот толстый подарю, чтобы ты записывала, а то память у тебя.

Показываю ему язык.

– Все хорошо у меня с памятью.

– А, значит, ты специально каждый раз забываешь, сколько мне лет?

Громко фыркаю и облокачиваюсь на переднее сидение.

– Нет, это все потому, что ты не выглядишь на свой возраст, и каждый год я удивляюсь этому. Как? Уже тридцать восемь? Ого, а больше тридцати и не дашь.

Папа начинает громко ржать.

– Ну ты и подхалимка.

Невинно хлопаю глазками.

– Ну если только чуть-чуть.

И вроде удается отвлечься от того, куда мы сейчас едем и чего мне ожидать за дверями кабинета доктора Яворского.

Пока машина не тормозит на парковке, а я не поднимаю глаза на вывеску у главного входа.

Сердце тут же болезненно сжимается. Да и мне сейчас хочется сжаться до размера теннисного мячика.

Сглатываю горькую слюну. Ладони за секунду покрываются липким потом. Даже корни волос неприятно шевелятся.

– Ну. Готова? – в глаза папы возвращается волнение.

Закусываю губу. Прикрываю глаза и считаю до пяти.

Но этот прием как мозоль. Нужно избавляться быстро и резко.

– Как будто есть выбор.

– Есть, – тут же отзывается папа, открывая мою дверь, – ходить и дальше на костылях.

– Вот уж дудки. Одна свободная рука намного лучше, чем ни одной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Вот это моя девочка.

Папа достает костыли, пока я выползаю с заднего сидения.

– Твоя? Точно? Только что ты от меня открещивался.

Смеюсь. Но мой смех скорее выглядит как что-то нервное. Защитная реакция организма.

– Пойдем. Быстрее зайдем, быстрее узнаем.

В коридоре я с интересом изучаю плакаты. Только вот ни одной буковки в голове не задерживается.

Словно я в момент забыла весь алфавит.

Мои мысли там, в кабинете у Яворского. Пока сердце отбивает сумасшедший ритм, мысли тормозят и застывают. Словно голову бетоном залили.

– Снежана, – окликает низкий голос.

Оборачиваюсь. Спину обдает холодом. Руки начинают подрагивать, приходится стиснуть костыли сильнее.

– Проходи, не нужно на меня смотреть как на удава.

– Ну, удавы вполне себе безобидны. Вот анаконды, да, – несу всякий бред и сама же морщусь.

Но доктор хмыкает, отступая в сторону.

– Так, садись, – указывает на кушетку, – ногу вытягивай, сейчас осмотрю.

Молча подчиняюсь. Говорить все равно не могу, язык будто атрофирован.

Врач крутит ногу. Слегка морщусь. Неприятно.

– Болевые ощущения? – всматривается в лицо.

– Немного неприятно. Но в целом не чувствую боли.

– Напрягала ногу в последние дни?

Внутри екает от воспоминания случая в столовой. Сглатываю, и мне кажется, что это слышат все. И папа, и врач.

Папа напрягается, бросает на меня вопросительные взгляды.

Делаю глубокий вдох. Не собираюсь я обманывать.

Прошлого раза хватило с головой.

– Меня, – откашливаюсь, голос подводит, – меня в столовой случайно толкнули, и я, чтобы не упасть, оперлась на ногу.

Замолкаю. Жду реакции.

Доктор сжимает губы в тонкую линию, и от этого выражения на его лице мне хочется завыть.

Чувствую, что ни черта хорошего он не скажет сейчас. В груди образовывается пустота, а мне хочется соскочить с кушетки и спрятаться под плинтус.

– Это очень плохо, – врач продолжает хмуриться.

Мне же хочется заорать во все горло, чтобы он не молчал, а сказал, что меня ждет.

– Но не критично, – я шумно выдыхаю и вижу в глазах папы такое же облегчение. – На будущее, опираться уже можно, резких движений не желательно. Можно повредить близлежащие связки, и операция нужна будет намного серьезнее.