Малфой вздыхает, встаёт и поднимает с тумбочки свою палочку.

— Да какая разница, злюсь я или нет, если убить тебя я не могу. Что бы я ни сказал, что бы ни сделал, ты всё равно вернёшься.

— Возможно, — он поднимает глаза на Гермиону, и та делает глубокий вдох. — Тогда ничья?

Он смотрит на её протянутую ладонь и переводит взгляд на чехол, в который засовывает палочку. Не дождавшись рукопожатия, она опускает руку.

— Знаешь, я уже дважды предлагала тебе свою ладонь, и ты дважды от неё отказался. Это очень грубо: я так стараюсь, а ты меня игнорируешь.

Драко выгибает бровь, подаётся вперёд, ловит Гермиону за руку и тащит к себе. Инстинктивно обхватив его кисть пальцами и затаив дыхание, она врезается в него. Он медленно целует её: его рот тёплый и нежный, и лишь в напоре языка чувствуется недавняя злость. Гермиона тает, забывая о сдержанности, и комкает в кулаке футболку на его плече.

Он обхватывает её рукой, и его пальцы впиваются ей в бедро. Потому что они живы, Драко тоже в ней нуждается и тоже не в силах остановить это гигантское, дурацкое нечто. Потому что Гермиона не отпустит его. Потому что она его любит.

Это так нормально и привычно — будто они ничего и не говорили. Гермиона не знает: в принятии ли дело, или в игнорировании произошедшего. Или причина кроется в том, что они всё равно испытывают эти чувства, и неужели есть какая-то разница, что тайное стало явным. В голове у Гермионы вспыхивает вопрос: разве не странно то, что она ждёт каких-то изменений? Ведь это по-прежнему они.

Просто это чувство стало немного сильнее. А ощущение того, что Гермиона может всё разрушить, — слабее. Она держит это в своих ладонях и знает: Драко держит тоже, и ей нет нужды бояться уронить это к их ногам.

Он выдыхает, тянет её за губу и, наконец, разжимает объятия.

— Мои извинения.

Гермиона сердито смотрит на него, стараясь унять дыхание.

— Ты можешь просто сказать «прости»? Это для тебя что-то невозможное?

— Ага, боюсь, что так. Видишь ли, это у меня такая болезнь: я не могу произносить слово на букву «п». Иначе разряды молнии, ударившие с потолка, поджарят мой мозг. Ты действительно этого хочешь?

— Удар молнии? — Гермиона надеется, что веселье не отражается на её лице.

— Да. Этот диагноз мне поставили в очень юном возрасте, — он наклоняется к ней, и вот тогда она вспоминает о своих «проблемах с давлением». — Очень неприятное заболевание.

— Не сомневаюсь, — она пихает Малфоя в плечо, и тот усмехается. — Засранец.

— Бестолочь.

— Почему мы всегда говорим одно и то же? — спрашивает Гермиона, когда они выходят из комнаты, и она всячески старается не замечать его лёгкую хромоту. Которая, наверное, пройдёт через несколько дней: видимо, именно поэтому он и должен был оставаться в больнице до завтрашнего дня. Почему же они не дали ему трость? Но тут в мозгу вспыхивает образ его отца, и вопрос отпадает.

Едва касаясь его локтя, она делает глубокий вдох, её сердце стучит в горле. Всё это похоже на встречу с давно не виданным старым другом: несмотря на кое-какие изменения, которые надо принять, всё знакомо и желанно, и уже спустя кажущееся неимоверно долгим мгновение Гермиона старается вести себя нормально.

— Причина в отсутствии у тебя оригинальности, я вынужден повторяться и пользоваться одними и теми же способами, чтобы поднимать тебя на смех.

— Ты сам-то в это веришь?

— Разумеется.

— Мне кажется, у тебя есть кое-какие проблемы с враньём самому себе.

— Это побочный эффект постоянного общения с тобой. Похоже на болезнь, которая меня постепенно поражает. Скоро я начну всё время краснеть, топать ногами и гневно тыкать пальцем, — Гермиона смеётся, а Драко ухмыляется. — Вот ты веселишься, Грейнджер, а ситуация становится всё страшнее.

— Ну, у меня всегда был план разрушить твою жизнь.

— Он работает.

День: 1571; Время: 9

Люпин замер в ожидании, пока она просматривает список потерь. Кое-какие знакомые люди по Хогвартсу и совместным операциям, но никого из них близко она не знала. Гермиона обнаруживает упоминание нескольких человек, с которыми, похоже, работала, но она не владеет полными данными, чтобы утверждать это наверняка. Каждый раз, читая имя и сомневаясь, она мучается всё возрастающим чувством вины. Ей нужно будет спросить Гарри про Жабьена и Сэма и зайти в ПиП, чтобы проверить: не является ли один из шести упомянутых Гарольдов парнем Лаванды. Единственное имя, которое она знает точно, — это Тонкс, хотя Люпин предупредил, что список не полный, так что ей остаётся только надеяться.

Мелкая тёмная часть неё шепчет, что существует не так уж много людей, о которых она волнуется и кто не вошёл в озвученный Гарри перечень выживших. Просто их не так уж много осталось, но Гермиона старается отбросить эти мысли, пока они её не захватили. В списке содержится множество имён — людей, являвшихся для кого-то целым миром. И пергамент кажется ей неподъёмным.

— Мне жаль… Тонкс. Она… — Гермиона будет скучать по ней. Лёгкость её компании, меняющаяся согласно настроению внешность, неуклюжесть, теплота. Гермионе будет не хватать того, что Тонкс значила для Люпина.

Ремус машет рукой, не смея заговорить, и опускает глаза на бумагу. Гермиона возвращает список, следя за тем, как он проглядывает строчки и впивается взглядом в одну из них. В имя Тонкс, она в этом уверена. Больно видеть дорогое тебе имя в мешанине чужих данных, обозначающих смерть. Она вспоминает Джастина, его три коробки и свои размышления о небе. Это должно значить больше. Каждый из них должен значить больше.

Она вручает Ремусу отчёт о битве, и он откладывает пергамент на край стола. Прошлой ночью Гермиона не спала, ей пришлось трижды переписывать рапорт. Все её мысли и эмоции были в полном раздрае и она постоянно забывала, что делает не запись в дневнике.

— Слышал, что ты сломала свою палочку.

— Да, я перемотала её скотчем, пока не раздобуду новую. Я почти уверена, что починить её не получится.

— Сейчас ты сможешь ею пользоваться только в крайних случаях.

Гермиона открывает рот, чтобы сказать, что палочка точно не сработает, но затем, лязгнув зубами, закрывает его. Она таращится на Люпина до тех пор, пока её зрение не затуманивается, и медленно моргает.

— Сейчас? Ты отстраняешь меня сейчас?

Уголок его рта дёргается вверх, и на губах появляется слабая улыбка, совсем не сочетающаяся с тёмным кругами под глазами и глубокими морщинам на лбу.

— Гермиона, это согласованное отстранение. Той ночью многие Пожиратели Смерти были убиты или захвачены в плен. Мы продолжаем получать от новых пленников информацию и данные о местоположении, всё больше и больше узников оказывается в камерах перед отправкой в Азкабан. Будет сформирована команда, которая займётся поисками тех, кто пустился в бега или укрылся. Но кроме этого…

Её спина врезается в спинку стула, тело деревенеет, а мир вокруг начинает расплываться. Гермиона, не мигая, таращится на Люпина, какая-то пружина внутри закручивается всё туже и туже. В груди нарастает дрожь, горло перехватывает.

— Чт… Люпин, ты что такое говоришь?

— Гермиона, для тебя работы больше не осталось… Война окончена.

Весь воздух вылетает из её легких, и она плачет, не зная, что ещё ей делать в этот момент.

========== Сорок девять ==========

День: 1571; Время: 14

Гермиона стоит посреди министерского холла, а вокруг бурлит людской поток. Повсюду слышатся крики, поздравления, смех, сотрудники стремятся пораньше уйти с работы. Празднования уже начались, мальчик-газетчик раздаёт бесплатные номера «Пророка», жирные буквы заголовка кричат о завершении войны. На первой странице улыбающийся министр машет обрадованной толпе.

Но Гермиона также видит двух нахмуренных мужчин у стенки. Замечает женщину, которая вытаскивает палочку — Гермиона тут же напрягается, — чтобы показать её своему другу. Следит взглядом за репортёром, бегущим к группе авроров, и ждёт, что вот-вот появятся яркие вспышки. При звуке криков она усилием воли подавляет желание выхватить палочку. На глаза попадается маленькая плачущая девочка, которую утаскивают в безопасное место, — Гермиона высматривает оранжевую повязку на руке пришедшей на помощь женщины, но это всего лишь мать ребёнка.