Эти ребята смеялись так легко. Так беззаботно относились к жизни, словно она им нисколько не тяжела. Погас свет — а они начали какую-то игру. Гермиона уронила горшок — они даже не вздрогнули. Не отправились проверить, кто пришёл, когда в коридоре скрипнули половицы, не закрыли окна на ночь — они не боялись ничего. Вообще не знали войны. После обучения их две недели назад отправили в убежище, обязав заниматься доставкой. Всё, что они знали о войне, — это запечатанные папки, магглы, ветхий дом и список убитых, раненых и пропавших без вести, который для них ничего не значил.
— Грейнджер, ты выглядишь так, будто только что съела конфету со вкусом рвоты.
Гермиона так быстро поворачивает голову вправо, что хрустит шеей. Малфой оглядывает её, ставит банку с краской рядом со своей ногой и чуть подталкивает в сторону Гермионы.
— Вовсе нет. Я задумалась об аврорах.
— А.
— А?
Малфой косится на неё.
— Никто не говорит «а», при этом ничего под этим не подразумевая. Имеется в виду, например, «А, так я был прав» или…
— Тебе горько.
— Что?
Он смотрит на неё так, словно она заявила, что они красят комнату в оранжевый цвет, и её пальцы начинают подрагивать.
— Тебе горько, потому что они не столкнулись с войной. А если и столкнулись, то не слишком сильно.
— Нет…
— Ты злишься, Грейнджер, хотя не думаю, что ты в этом признаешься. У них ничего не отобрали. Ни друзей, ни семью… ни их самих. Они ведут себя так, будто это не такая уж большая важность, и тебя это бесит. Война их не особо затронула, и возможно, так и останется, и…
— Ты ошибаешься. Я рада, что им не пришлось стать частью этой войны. Рада, что им не пришлось… Не пришлось узнать её. Никто не должен этого знать.
— Пусть так, но ты всё равно завидуешь. И немного злишься, Грейнджер, и будешь злиться ещё долгое время. Как и все мы. Мы бесимся, потому что именно нам пришлось со всем этим разбираться. Именно мы всё потеряли, и с этим осознанием живём или умираем. У нас есть на это право. Мы его заслужили.
— Я горжусь… Я не горжусь тем, что натворила, но знаю: через десять лет я оглянусь назад и испытаю гордость за то, что помогла воцариться миру. Меня всегда будут тяготить принесённые жертвы или… много что ещё. Я не завидую…
Выругавшись, Малфой бросает на неё сердитый взгляд.
— Вот любишь ты всё это дерьмо.
— Прошу…
— Если ты чувствуешь это, скажи. Ты всегда юлишь…
— Только лишь то, что я не испытываю подобных чувств или не разделяю твои эмоции, не означает…
— …лицемерная видимость! Твоя бесконечная борьба за справедливость и…
— …даже так говорить! Лишь потому, что тебе не понравился мой ответ…
— …отвечаешь так, как того хотят другие, вместо того чтобы честно признаться в своих чувствах. Ты…
— …в целом… Ты не можешь утверждать, что я чувствую! Ты…
— Тогда скажи, что это тебя не беспокоит. Скажи, поклянись, пообещай мне, что они тебя не задели и что их наплеват…
— О, да ты серьёзно, Малфой, словно…
— Скажи! Признайся честно, что ты ни разу не представляла себя на их месте. Что ты не воображала, как бы они изменились, если бы совершили всё то, что сделала ты. Скажи, что ты никогда не жалела, что стала частью этой войны или что ты…
— Заткнись!
— Потому что я не собираюсь говорить тебе о правильных эмоциях, а делюсь тем, что я на самом деле испытываю? Потому что я прав? Ты…
Она фыркает:
— Это одно и…
— …я это чувствую. Поттер чувствует, чувствуют все, кто стал частью этой войны. И в этом нет ничего плохого, Грейнджер. Мы люди, никто не просит…
— Не важно, думала я об этом или нет! Это не меняет моей радости, что они не прошли через все эти ужасы. Или что я не горжусь тем, что сражалась на этой войне, несмотря на то, ради чего всё…
— Тогда просто…
— Ребята, пива?
Они оба поворачиваются на звук и видят замершего в дверном проёме Жабьена: половина его лица вымазана фиолетовой краской, а трава застряла во взлохмаченных тёмных волосах.
Глаза Гермионы расширяются, в горле холодеет, когда она пытается сделать вдох. Она шагает вперёд, взмахивая рукой, словно может стереть всё то, что сейчас было сказано.
— Это не то, что…
— Эй, я понял. То есть… ребята. Я понял. Я читаю некрологи. Читаю газеты и слушаю радио, и смотрю на вас троих. Я не хочу быть на вашем месте. Но мы бы с готовностью присоединились, если бы только могли. Понимаете? Вот и всё.
Жабьен ставит на пол две бутылки пива и, ничего больше не сказав, уходит. Драко чуть расслабляется, в своей обычной манере проходит мимо Гермионы и подтаскивает к двери сундук, захлопывая створку. Поднимает бутылки — те звякают, — открывает и одну протягивает Гермионе.
— Ну вот, теперь мы его обидели, — она решает, что лучше сказать «мы», вместо «ты».
— Моё сердце разбито.
— Сволочь, — бормочет она, хватая бутылку и делая глоток. Она бы отдала… ну, она мало что может отдать, но сейчас бы она с удовольствием выпила сливочного пива. А ещё лучше, бабушкиного горячего шоколада.
— Ты всегда так это говоришь, будто для тебя это новость.
Гермиона бормочет себе под нос что-то, мало похожее на слова, не сомневаясь, что Малфой углядит в этом нечто обидное. Она крутит бутылку в руках и смотрит, как краска стекает по стеклу холодными каплями. Теребит этикетку и переводит взгляд на Драко, который будто бы чего-то ждёт.
— Я не горжусь тем, что испытываю горечь.
— Ты к этому привыкнешь.
Она хмыкает.
— Утешил.
Малфой дёргает плечом и приподнимает бровь.
— Я имела в виду то, что сказала. Я не желаю им худшей доли. Я лишь хочу, чтобы у нас она была лучше. Иногда… да, иногда я желаю, чтобы никто из нас не участвовал в этой войне, потому что её вообще нет. А порой я очень хочу уйти. Но это глупая, мимолётная слабость. Обычно я хочу, чтобы войны просто не было, а если она всё-таки идёт, то хочу, чтобы у нас всё было лучше. Было… легче. Чтобы даже после стольких лет всё было так просто, что мы по-прежнему могли бы походить на… на них.
— Если бы тебе всё это нравилось, я бы заподозрил, что ты ещё более сумасшедшая, чем моя т… чем Пожиратель Смерти. Я говорю о психушке… — он осекается, услышав её тихое бормотание «психушка-пирушка-ватрушка». В нездоровых ассоциациях Гермиона винит долгое общение с Роном. — Ватр… Чокнутая. Ты хоть вышла из подросткового…
— Ой, да ладно! — глядя на него скептически, она делает в его сторону выпад кисточкой. — Сам хорош.
Драко моргает, а Гермиона, ухмыльнувшись, неспешно касается кистью его прижатых к щеке пальцев. Малфой отводит руку и смотрит на пятна краски. Гермиона успевает заметить только движение его плеч, и уже в следующую секунду жёсткий ворс проходится по её лицу. Уворачиваться поздно, но она всё равно отшатывается и, спотыкаясь, расплёскивает пиво.
Она фыркает и высовывает язык — краска попала даже в рот, а Малфой весело хохочет.
— Гахость! — кричит она с высунутым языком и сплёвывает в бутылку.
— Если ты не хотела пива, могла просто мне об этом сказать.
Гермиона сердито зыркает на него, ставит бутылку на пол и делает шаг вперёд. Малфой отбивает атаку, и рукоятки их кистей скрещиваются. Удар, блок, удар, блок, удар, блок. Мелкие брызги синей краски заляпывают его лицо и футболку, но он не перестаёт ухмыляться. Гермиона со свирепым видом придвигается ближе и наступает Драко на ногу, отражая выпад. Он ворчит, а она с улыбкой окрашивает его нос в синий цвет.
Гермиона не может сдержать рвущееся из горла хихиканье, и Малфой, пользуясь моментом, ловит её запястье. Она пытается вырваться, но рука Драко подбирается к кисточке и выдергивает её из кулака. Гермиона едва успевает удивиться, как Драко, с двумя кистями в обеих руках, победно хмыкает. Пискнув, она разворачивается, опрокидывает бутылку с пивом и бросается вперёд. Носки тут же промокают, и она поскальзывается на деревянном полу в попытке добраться до банки с краской.
