Пакет, трепеща яркой алой лентой парашюта, шлёпнулся на полубаке. Теперь оставалось лишь ждать ответа — и надеяться, что вечное противостояние армии и флота не примет в этот раз форму совсем уж позорного требования садиться на воду с потерей самолёта.

Пан Тадеуш Моргенштерн-Гораздовский, полная антитеза представлениям о подлинной кавалерийской аристократии Конфедерации — худощавый, тщательно выбритый, с одухотворённым лицом симфонического музыканта, длинными, в хвост, волосами цвета воронова крыла и неизбежными для капитанов армейских эсминцев лёгкими мешками под глазами, ещё с прибытия эскадрона морской кавалерии в архипелаг полностью расстался с любыми иллюзиями о войне. Привычный ему по мирному времени армейский бардак с первыми же выстрелами превратился во что-то совсем уж непотребное. Каждый новый день лишь укреплял его в таком мнении.

— Патент-лейтенант Газель Стиллман, — произнёс он полным театральной скорби голосом, когда вестовой доставил ему пакет с запиской. — Потеряла курс. Просит указать направление к авианесущим судам флота. Новый Стиллмановский курс, н-да.

По мостику раскатились короткие смешки. Армейские роды сейма традиционно находились в оппозиции демократическому большинству.

— Пан Наркевич, — Моргенштерн-Гораздовский указал старпому холёным ногтём мизинца засечку на штурманской карте, — Распорядитесь, чтобы ей передали моргалкой вектор на ближайшее вспомогательное корыто.

На сигнальной площадке заклацал шторками яркий сигнальный прожектор. Самолёт всё так же кружил вокруг эсминца, и растерянно покачивал крыльями.

— Похоже, в семьях демократов не умеют читать? — позволил себе шутку рулевой. По мостику раскатились уже совсем неприкрытые смешки.

— Лучше дочь на флоте, чем отец-демократ, — родил армейскую мудрость пан Моргенштерн-Гораздовский, и продолжил, уже куда серьёзнее. — Но всё же, надо её как-то выручать. На флоте только одна Стиллман, и у неё только один папа. А под трибунал за неоказание угодим мы все.

— Может, пальцем ей показать? — снова предложил рулевой.

— Не увидит, — печально вздохнул Моргенштерн-Гораздовский

— Ну, стрелку на палубе нарисовать? — поспешил объясниться рулевой. — Взять белой краски...

— Можно ещё дописать — «нахуй — это вон туда», — в тон ему передразнил старпом Наркевич.

— Может, сразу тогда десятифутовый и рисовать? — Мостик грохнул раскатистым смехом.

— Это уже Дивов какой-то, — грустно помянул трижды разжалованного до поручика легендарного полководца морской кавалерии сейма пан Моргенштерн-Гораздовский. — А у нас взыскания за низкий политический и моральный облик экипажа и так уже целых три штуки висят.

Мостик почтительно замер. Характерную задумчивость командира эскадрона четырёх однотипных эсминцев в момент принятия им решения они уже давно знали, и теперь лишь ожидали, когда тишину сменит очередное судьбоносное высказывание.

— Эскадрону — перестроение в линию, — приказал, наконец, Моргенштерн-Гораздовский. — Курс ноль-два-пять. На мачте поднять флагами «следуй за мной». Продублировать гудком и сигнальными ракетами.

— Ну, если и теперь не поймёт, — театральным шёпотом на весь мостик добавил он, пока эскадрон плавно менял курс, — счёт за горючку отправим лично Стиллману.

Поняла.

Истребитель качнул напоследок крыльями и ушел с набором высоты и скорости в более-менее указанном направлении.

С известным курсом полёт до знакомой плоской коробки в окружении коптящих трубами «подснежников» эскорта занял у Газели минут пятнадцать. Не такая уж и большая оказалась навигационная ошибка, но и её вполне хватило, чтобы не заметить суда даже с высоты. Газель с обидой поняла, что в своём поисковом манёвре обогнула цель на минимальном расстоянии как минимум два раза.

Она торопливо оттанцевала крыльями один из немногих известных ей наизусть тревожных сигналов и повела самолёт на посадку.

Исполнение чек-листа окончательно уверило Газель, что она пережила свой первый бой и вернулась. Даже касание палубы оказалось мягким, без привычного удара в колёса — то ли после всего пережитого в девушке открылось второе дыхание, то ли просто сказалась, наконец, постоянная лётная практика с патрульными вылетами. Самолёт мягко скрипнул резиной, зацепил крюком трос и послушно замер.

— Наконец-то дома! — Газель стащила пилотский шлем, поднялась в полный рост над креслом и застыла в панике.

Вокруг лежала вроде бы и знакомая палуба авианесущего судна — только вот судно это оказалось чем угодно, только не привычным ей ВАС-61 «Кайзер бэй».

Глава 11.

Подводник.

Превосходство вражеских сил подавляющее. Мы молимся о том, чтобы боги ниспослали нам стойкость и удачу, и клянемся сражаться до последнего человека.

Переданная открытым текстом последняя радиограмма японского гарнизона острова Тулаги.

Когда-то давным-давно, в позапрошлой жизни фон Хартманну пришлось облачаться в «парадную форму номер три», обязательную для участия в церемониях Янтарного трона. И если мундир был просто неудобен, натирая золотым шитьем все что можно и нельзя, то прилагавшаяся к нему шпага, как не придерживай, то и дело норовила всунуться между ногами, сбить со столика уникальную вазу и вообще жила своей собственной, особенной и подлой жизнью. Для подводников, массово пренебрегавших даже уставным кортиком, пройти по дворцовым коридорам порой становилось более сложной задачей, чем проникновение в охраняемую гавань вражеского флота.

Поэтому сейчас Ярослав мог лишь удивляться, глядя как полковник Войцех Миядзаки пробирается по траншее, даже не придерживая свою карабелу — но при этом не спотыкаясь и ничего не задевая, даром что прихрамывал на правую ногу. В отличие от шедшей за фрегат-капитаном Татьяны Сакамото, уже обстучавшей своими ножнами кучу бревен и обломков коралла.

— Уже почти пришли, — не оборачиваясь, бросил полковник, — за тем холмом будет вход в блиндаж.

На более приличном куске суши выпуклость в три-четыре метра тянула бы максимум на пригорок. Однако на Маракеи она считалась вполне приличным возвышением, способным прикрыть от обзора с моря, поэтому за холмом траншея заканчивалась. Более того, у входа в блиндаж даже имелся столбик с керосиновым фонарем, желтого пятна которого хватало, чтобы осветить значок аквилы с наполовину отбитым правым крылом, черную нору… и бамбуковую пику по другую сторону от неё. А вот черты лица у насаженной на пику головы — уже нет. Поначалу Ярослав решил, что на пику насадили уже обгорелую головешку, но подойдя ближе, разглядел, что летный шлём и очки вполне целые, а чернота — просто потёки засохшей крови.

— Развлекаетесь?

— А, это… — полковник скривился. — У нас на восточной оконечности полурота местных сил самообороны сидит. Ну этих… черномазых, остроухих и Паучихе поклоняются, чтоб их всех в дупу! Третьего дня зенитчики бомбер зажгли, так этот идиот как раз над ними выпрыгнул. После серии бомб с белым фосфором, да-с. Плохая идея.

— Богато живут на том конце лужи, — констатировал фон Хартманн. — У нас эта дрянь числится как спецбоеприпас зенитного подавления, применять по целям не ниже тяжелого крейсера.

— Я бы эту дрянь изобретателю в жопу засунул и пендаля добавил! — рубанул воздух ладонью Миядзаки. — Напридумывали тоже… в общем, пока я добежал, там от летуна осталось… ну только пристрелить, чтобы дальше не мучился. И то вон… башку они мне преподнесли, типа в знак почтения, а остальное… лучше и не знать, крепче спать будешь. Ладно, айда в берлогу!

Судя по спазматическим звукам за спиной Ярослава, комиссар Сакамото слышала достаточно мрачных легенд о дикарях с Архипелага, чтобы живо вообразить хотя бы часть «остального». Аппетит у фрегат-капитана тоже слегка испортился… впрочем, их и не на званый ужин приглашали.