И сколько не стучал граф в дубовые двери лавки, ему никто не открыл. Проезжали когда мимо магазина сельхозинструмента, то ни толпы, ни какого ажиотажа там Брехт не заметил. Разве что полицейский метрах в десяти от магазина стоял. Пётр Христианович порылся в памяти реципиента и своей, где в Москве в этом времени ещё могут купить такую дорогую вещь. Здесь в центре, больше негде. Тут недалеко Тверской бульвар, там тоже должно быть полно магазинов. Погода хорошая, не далеко, почему пешком не прогуляться.

Событие пятьдесят седьмое

Ради денег люди готовы пойти на всё! Даже на работу…

Скорей бы стать богатым, чтобы всем говорить, что деньги не главное.

Считать деньги в чужом кошельке намного легче, если его отнять.

Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную…

Есть же красивые названия у улиц, а тут … Пройду по Моховой, сверну на Тверскую, потом сверну на Тверской бульвар. Тьфу. Как это зарифмовать и спеть? Тут Шаляпин нужен.

Пётр Христианович рассекая широкой грудью прямо стену из снежинок, что повалила с неба, быстрым шагом прошёл все эти улицы нерифмуемые, и остановился у первого же ювелирного магазина на Тверском бульваре. Дом тоже был двухэтажным, но гораздо больше и весь кирпичный. Да и не врос в землю. Первый этаж был настоящим, не цокольным. И к входной двери вели ступеньки. А у дверей стоял наполовину уже занесённый снегом, как дед мороз, мужик в ливрее. Хорошая работа. Стоишь себе, как солдат в карауле, двери открываешь, а за это тебе, в отличие от солдата, медяки от хозяина капают. Снеговик в ливрее видимо и был солдатом отставным. Не так давно Матушка Государыня совершила великое деяние. Она ограничила срок службы рекрутов в армии двадцатью пятью года. До этого рекрутчина была пожизненной. Мало кто доживает до стажа в двадцать пять лет. Но вот этот дожил и все конечности целы, только шрам через всю правую щеку. Сабельный?

— Чего надо, — поприветствовал этот вышибала графа, — пивная, вон, за углом.

— И ведь в рожу не дашь, — громко, чтобы товарищ расслышал, произнёс Пётр Христианович и шагнул на ступеньки. По-лягушачьи произнёс.

— S'il vous plaît, Votre Grâce! — обучен? Так, а что — медведей на велосипеде учат ездить. И даже на мотоциклах. (Прошу, Ваша милость!). Может, денщиком у какого офицера был, от него и понабрался, и потому и жив остался?

— То-то. Mieux vaut tard que jamais. (Лучше поздно, чем никогда.)

О, и колокольчик бронзовый дзинькнул. Большой стеклянный прилавок и несколько шкафов витрин тоже стеклянных. И вдоль одной из стен у окна большой комод, заставленный посудой. Олово в основном, но и серебро поблёскивает с золотом. Красота. Аж, самому захотелось Петру Христиановичу чего такого приобресть в свой удел.

Продавец и хозяин, видимо, в одном лице, вышел из-за прилавка и поклонился. Брехт обернулся. За ним в генеральской форме никого не стояло, да и в камергерской не много было товарищей. Пуст был магазин.

— Месье … — Пришёл, чего уж тянуть.

— Жан Клодт. — снова поклонился пузырёк. Мелкий и толстенький. И улыбающийся во все … щёчки.

— Ван Дам? — чисто на автомате спросил у него граф, сравнивая мускулистого актёра с этим любителем сладкого.

— Нет, просто — Жан Клод, к вашим услугам.

— Chaque personne a sa propre voie. (У каждого свой путь.), — Брехт достал из кармана чакчир, пришитого рядом с лацбантом под довольно широким поясом, перстень и положил на раскрытую ладонь. Поводил ею перед носом «Жанклота».

— La beauté est le pouvoir, — потянулся к вещице хозяин магазина. (Красота — это сила.)

— La beauté c'est l'éternité qui dure un moment. (Красота — это вечность, длящаяся мгновение.) — прямо сами слова с языка срывались. Граф видимо почитывал. И пописывал … в стол. Когда горшка рядом не было.

— Это перстень Екатерины второй, и я хочу продать его за огромные деньги.

— Императрицы, да, скорее всего, это возможно. И что, Ваше сиятельство, заставляет вас расстаться с такой ценной вещью? — схватил перстень толстячок.

Ваше сиятельство? Так он знает Витгенштейна? Нет, верните назад и дайте все кристаллы слизать. Так не честно.

— Chaque personne a sa propre voie. (У каждого свой путь.), — и рожу задумчивую надо сделать. От повторения фраза менее красивой не станет, тем более прошлый раз в бороду говорил.

— Может, господин граф, хочет пока просто заложить этот перстень? Потом ваши финансовые дела поправятся. За небольшой процент …

— Нет, боюсь, что мне долго не бывать больше в Москве. — А что, чистейшая правда.

— Ну, как хотите, Ваше сиятельство. Если вы не против, то я его осмотрю внимательно через лупу. Нет, нет, я ни в коем случае не сомневаюсь в ваших словах, Ваше сиятельство, но вдруг там есть клеймо мастера. Изделия некоторых мастеров стоят дороже. Вы не против?

— L'habitude est une seconde nature. (Привычка — это вторая натура.).

— Как точно сказано! Я не задержу вас, пока можете посмотреть на товар, для мадам Эмилии подойдут вон те серьги с янтарём, к её лучистым глазам.

Ссука! Если жену зовут Антуанетта и у неё голубые глаза, то этот, с позволения сказать, «товарищ» тратил деньги с небольшой зарплаты не на жену и имение, а на лучистые жёлтые глаза. Она ещё чего доброго вирусным гепатитом «С» болеет. Не видел у здоровых людей жёлтых глаз Брехт. Эх, Ваше сиятельство, мать вашу, Ваше сиятельство. Распущенность до добра не доведёт. Блин, как бы тут в центре Москвы не повстречаться с этой Эмилией. Если его Ван Дам так легко опознал, то уж Эмилия и подавно узнает. Ноги нужно срочно из Первопрестольной делать. Не работает маскировка.

Лупу смешную месье Жан в глаз не вставлял. Взял со стола обычную, здоровущую линзу оправленную в сверкающую бронзу или латунь и на такой же латунной вычурной ручке.

— О-ля-ля. — Ювелир отстранился и посмотрел оценивающе на графа.

— Ля-ля-о? — Мотнул головой Брехт, вопрос изображая.

— Вы же знаете, кто сделал корону для коронации императрицы Екатерины? — Отложил лупу Ван Дам.

— Сейчас вы подтвердите мою догадку. Этот перстень сделал сам …

— Поздравляю вас, Ваше сиятельство. Это и в самом деле работа знаменитого Иеронима Позье — ученика самого Бенуа Граверо. — Граверо, нарицательная потом станет фамилия, гравировка. Точно большая ценность этот перстенёк.

— Я же вам говорил, — развёл руками, как ни в чём не бывало Пётр Христианович.

— Вы не передумали, Ваше сиятельство, может, вы всё же заложите этот перстень, я возьму небольшой процент. Всего три, хорошо, два с половиной процента в месяц. В таком случае я готов дать за перстень триста рублей серебром, если же вы всё же настаиваете на продаже, то готов вам дать четыреста рублей серебром.

Брехт задумался. Этот Позье очевидно на самом деле кумир у ювелиров и ценность перстня с годами серьёзно возрастёт. Сможет ли он его выкупить и потом, скажем, передавать как семейную реликвию, вон же сын — Лев скоро вырастит. Смешно. Передавать. Есть такой известный французский наполеоновский генерал Антуан Ласалль, так он сказал, ладно, скажет вскоре известную фразу: «Гусар доживший до тридцати четырёх лет — дрянь, а не гусар». А его тушке сейчас тридцать третий пошёл. Год остался. Правда, реципиент доживёт (дожил), хоть и весь израненный, до сорок третьего года. Ну, так он бооольшой генерал.

— Хорошо, — Принял решение Пётр Христианович, — пусть будет залог. Только целый мешок серебра мне не нужен. Если перевести на ассигнации, то получится пятьсот?

— Зачем же вам ассигнации?

— Месье Жан представьте меня вышагивающим по Москве с мешком серебра за плечом.

— Понимаю, понимаю, Ваше сиятельство. Золотые пятирублёвики размер, конечно, уменьшат мешка, но это тоже приличная ноша. Хорошо, ассигнации, так ассигнации, вам покрупнее или помельче?

— Помельче. Синенькие пятирублёвики и розовые десятирублёвики, больше не надо. Мне кое-что нужно будет прикупить и там крупная ассигнация станет проблемой. — На самом деле крестьянин приедет покупать мешок картошки со сторублёвой деньжищей при цене пуда картошки не больше пятидесяти копеек. Та ещё картина получится. Достойна кисти Верещагина.