– АууууАввуувуву, – отзывается где-то далеко в тайге голос, иногда к нему присоединяется тот, мелодичный.

– Я вооолк. Я воолк, – поёт свою песню Дружок, – отец, мать, я помню, что я волк, но я люблю своего человека.

– Сыыын. Иди к нам. Мы тебя тоже любим.

– Будь там, где твоё сердце, мой сын.

Это я, твоя мать, тебе говорю…

– Вставай, барин, чё разлёгси, солнце-то, считай, высокооо.

Никита подскочил как ошпаренный. «Что за?..»

Он ехал с дачи, от матери с отцом, вёз кабачки, помидоры. Ему приспичило по-маленькому – морсика надулся, брусничного, а брусника, между прочим, мочегонная, а он, не подумавши, и нахлебался в дорогу. А потом его будто сморило.

Сел в машину, прикрыл глаза, и вот…

Стоит посредине какого-то луга: трава по колено, птички поют, бабочки со стрекозами в салки играют, запах мёда и ещё чего-то, – напротив стоит мужик.

Никита поморгал, потряс головой, мужик не пропадал – он стоял и, улыбаясь во весь рот, держал косу на плече. И всё бы ничего, да одет мужик был странно.

Лапти, самые настоящие лапти!

Ноги до колена обмотаны тряпкой какой-то и перетянуты верёвкой, штаны, сверху безрукавка, под ней рубаха, с косым воротом, бородка аккуратная – ну этим-то как раз никого не удивишь – сейчас все с бородой, а он, Никита, не любит и не хочет бороду, – картуз.

«Ещё цветок за ухо, гармонь под мышку, и образ был бы закончен», – подумал Никита.

– Ну, цвяток могу, положим, сорвать, а вот с гармонью, брат, тут посложнее будя.

– Чего? – Никита подпрыгнул. «Он, что, вслух это сказал? Видимо, от удивления, да уж».

– Ну что, барин, идём.

– Куда?

– Как куда, косить. А то трава росу скинет, как посуху косить-то, ты чаво?

– Я не умею.

– Научу, ты иди, главное, за мной. Меня Евдоким зовут.

Евдоким произносил слова со странным окающим акцентом, делал ударение на О.

– А меня Никита.

– А я знаю, барин.

– А если знаешь, отчего барином зовёшь?

– Ну дык ты – барин, вот отчего.

– Евдоким, – Никита шёл по роскошному лугу, такие он видел только в детстве, по телевизору, когда смотрел с родителями какой-нибудь фильм.

– Оя?

– А где я, Евдоким?

– Ты-то? Ты здесь! Ты чего, барин, здеся ты, ну… Посмотри вокруг.

Смотрит Никита, трава стоит, колышится, птички поют, небо синее-синее, и тишина… А воздух, хоть ложкой ешь…

– А место как называется?

– Место? А это, барин, у каждого своё…

Никита очнулся от громкого стука, в окно машины смотрело какое-то лицо.

– Ух, господи, – дядь Саша, сосед родителей, заядлый грибник-ягодник, – напугал, дядь Саня.

– Никитка, ты, что ли? Случилось что?

– Нет, дядь Сань, сморило что-то…

– Ааа, ну давай, езжай с богом.

– Ага, спасибо.

«Уууух ты, ну и сон, до сих пор ощущается запах из того сна, вот бы туда попасть.»

– Попадеееешь.

Никита оглянулся – никого, один в машине, один на лесной дороге, по коже пошли мурашки, он явно слышал голос.

Никита выехал на трассу и поехал домой. На душе пели птицы, по-другому не скажешь, – такое у парня было настроение.

Приехав домой, веселья поубавилось.

Дома его встретила вечно всем недовольная Карина.

– Кариш, привет, заяц.

– Привет, – состроила кислую мину, – чё так долго, ты сказал вечером приедешь.

– Не получилось, с отцом крышу же на бане перекрывали.

– И чё?

– Дотемна, Кариш.

– Ну и…

– Выпил стопочку с устатку.

– С кем выпил? С какой такой устаткой?

– Каринаааа, с устатку – устал, значит.

– Говори по-человечьи, а не блей как…, – фыркнула девушка, – мог бы и позвонить. Я, между прочим, из-за тебя все выходные дома просидела как дура. Девки в клуб звали, а я, блин, как же, «Никита приедет, надо ужин ему приготовить», – капец.

– Но сегодня же воскресенье, можем в кино сходить.

– Знаешь что? Кино, – посмотрела, прям убила взглядом, – Есть будешь?

– Можно.

– Там, на плите, – сказала и, повернувшись, пошла в сторону спальни, – я спать.

На плите стояла сковородка с двумя сиротливо сжавшимися, подгоревшими яйцами.

– Да уж. Карин, ты Фёдора кормила?

– Он сам жрёт, чё его кормить.

– Прям сам корм насыпает, – попытался пошутить Никита.

– Отвали, я сплю.

– Фёдор, кис-кис-кис, а ты чего меня не встречаешь?

Откуда-то раздалось жалобное мяуканье.

– Федя, ты где? Ты что здесь делаешь? Эй, братан, ты чего? Зачем в шкаф залез?

В голове прозвучал голос:

– Каринка запнула, змея.

Фёдор выскочил и, тряся меховыми штанишками, скачками понёсся в сторону кухни, сначала жадно пил, потом потребовал еды коротким и требовательным «мяу».

– Жрать-то как охота, и пить. Ну ничего, я этой стерве платье подрал и в тапки навалил, которые, помнишь, она тебе набрехала, что пять тысяч стоят, а сама за тыщу у Ксении купила, а остальное протусила с курицами щипаным своими. Крутит тебя, дурака. Феденьку целый день взаперти держала, пить-есть не давала, гадина.

Никита сел на стул. Потряс головой.

– Муррр, мурр, муррррр, уууу, – мурчал-подвывал, ел с аппетитом кот.

Никита потряс головой, посмотрел на кота, тот ел себе спокойно, правда, подвывая от удовольствия.

– Лапы затекли, я как вцепился в её платье, это блестючее, так и висел, кое-как отодрал, когти-то.

Она тебя крутить будет на платье новое, не поддавайся. И вообще, гони её, разве это хозяйка? Это блоха какая-то, тьфу на неё. Выгони, хозяин, мы себе лучше найдём.

– Федь, Федя, ты со мной разговариваешь, что ли?

– Я, кто ещё-то… Ой, хозяин, ты что, меня слышишь?

Кот прижал уши и, повернувшись в сторону Никиты, печально поведал:

– Ты это, извини, брат, я не хотел, платье-то. Каринка первая начала войну, ненавидит меня…

Никита упал в обморок.

– О, барин, долго спал-почивал.

Он опять стоял на том же самом лугу, только уже стояли скошенные стожки.

– Евдоким?

– Оя, я, я, барин.

Аль не признал. Ну что барин, идём потрапезничаем, Марьяна снеди принесла. Матушка сегодня хлеба пекла, ты же знаешь, какие ковриги хлеба печёт матушка…

Евдоким кивнул в сторону сена.

– Идём, там, под копёшкой, поваляемся, пополдничаем, да мож, думаю, скупнуться, а, барин?

Никита только кивнул головой.

«Видимо я сошёл с ума, у меня раздвоение личности. Ну всё. Это всё объясняет. А как иначе, луг этот, Евдоким, говорящий Фёдор, это всё, конец…»

– Ну чё, барин, идёшь?

– Угу.

Никита подошёл к копёшке, как назвал её Евдоким, к нему спиной сидела… девушка. В нарядном сарафане, в белой рубашке, по рукавам вышивка, коса толстая, по всей спине, как змея вьётся.

Повернулась, и Никита пропал. Это ж надо, такую красоту матушка-природа сотворила, а, вернее, его подсознание.

Глаза вот что небо, – синие, бездонные; ресницы пушистые, длинные, до бровей достают, брови тёмные, ровные, кожа чистая, губы-ягодки.

– Здравствуй, барин, – соскочила. Босые крепкие ножки мелькнули и скрылись под сарафаном. Стоит, в землю смотрит, краснеет, кончик косы тоненькими пальчиками теребит, как с картины.

– Здравствуй… Марьяша.

Вскинула голову, улыбнулась, белые зубки-жемчужинки показала.

Стоит Никита, млеет от красоты такой.

Евдоким подошёл.

– Ну что, прими, Господи, молитву нашу за хлеб, за соль, за пищу нашу, Аминь.

– Аминь.

– Аминь…

Принялись за еду. Такого вкусного хлеба и молока с картошкой не ел Никита никогда.

– Искупаемся?

– А то.

Собрала Марьяна остатки трапезы, завязала в узелок, подхватила подол сарафана и ну бежать, показывая свои ножки до самой икры.

– Беги, барин, мне за ей не угнаться, пуще лисицы бежит…

Бежит Никита, что есть силы бежит, а проказница манит, хохочет, коса туда-сюда, прибежала к воде, узелок кинула, сарафан через голову стянула и в воду в рубахе белой длинной сиганула.