– Это тесть? – кратко спросил Сорокопут.

Его рослая фигура уже успела нарисоваться в дверном проеме кухни. Не дождавшись ответа, он небрежно сунул за пояс вороненый ствол, который во время беседы Громова с родственником, настороженно сжимал в руке.

– Я найду убийцу, мы вынесем ему приговор, и я сам приведу его в исполнение, – проникновенно произнес он, – но сейчас давайте закончим нашу беседу. Как и обещал, я раскрылся перед вами. Теперь ваша очередь, Громов. Ответьте мне на несколько вопросов.

– Послушайте, я не могу сейчас ни говорить, ни слушать вас. Дайте мне покой.

– Только несколько вопросов, иначе может быть поздно, – попытался настаивать Сорокопут.

– Нет, завтра, давайте завтра.

Бывший чекист окинул хозяина пристальным взглядом.

– Хорошо, завтра в одиннадцать я буду у вас. На работу не ходите, и вообще без меня никуда не ходите.

Сорокопут быстро оделся, прихватил с кухонного стола папку с документами и, еще раз настойчиво попросив Громова никуда не выходить из квартиры и никому не открывать дверь, удалился.

Проводив гостя, Громов содрал с себя башмаки, прошел в спальню и рухнул на кровать. Он с силой прижал к себе скомканное одеяло, всей грудью чувствуя, как зло и отрывисто частит сердце, готовое в любую минуту выпустить жабу боли. Этой ночью Громов не спал. Он крутился и корчился на своей постели, всматривался в тени на стенах, вслушивался в звенящую тишину, иногда, проваливаясь в тягостное забытье, видел перед собой светлые лики жены и дочери, слышал отзвуки плавного напева. Слов он не разбирал, но знал, что это колыбельная, с которой жена каждый вечер укладывала спать дочку.

Рано утром, полностью обессиленный и находящийся в состоянии крайнего психического истощения, Громов оделся и, нарушая все инструкции своего вчерашнего гостя, поехал к Рукоблудскому. Мрачный подъезд встретил Громова подвальной сыростью. Вот знакомая дверь. Она опять не заперта. Оказавшись в прихожей, Громов на минуту остановился, замер, прислушался. Из комнаты доносились отзвуки какой-то возни, потом раздался тихий, но отчетливый голос Рукоблудского: «Убирайся, дохляк». Затем психиатр шумно вздохнул, и все стихло. Громов толкнул дверь и вошел в комнату. Тут же в нос ему ударил уже знакомый запах тления, но теперь он стал еще сильнее и гаже.

– Это вы мне сказали убираться? – проговорил Громов.

Рукоблудский, все так же сидевший за столом, чуть со стула не свалился от неожиданности.

– Ой, какие люди! – закричал он. – Громов, очень рад вас видеть. Заходите, присаживайтесь. Конечно же, не вам я убираться велел, а так, приятелю одному. Вон он, в угол забился.

Рукоблудский неопределенно махнул рукой в сторону. Но ни в одном из углов Громов никого не заметил.

– А вы и не увидите! – довольный замешательством гостя, завопил Рукоблудский. – Этот мой приятель из той компании, о которой я давеча вам рассказывал. Он тут у меня уже давно отирается и очень на вас рассчитывает.

– На меня? – не понимая, переспросил Громов.

– На вас, то есть на ваш корпус, на тело ваше. Я же вчера вам все подробнейшим образом объяснил.

Но сегодня Громов меньше всего был расположен вести беседы, а тем более выслушивать нелепую болтовню Рукоблудского. Решение в его душе уже созрело. И он без всяких размышлений, подобно тому мужику, выскочившему в пылающем зипуне из горящей избы и сиганувшему прямо в прорубь, рубанул с плеча:

– Ладно, Рукоблудский, мне теперь все равно. Я теперь здесь лишний. Если ты не сумасшедший, а настоящий черт, то вот он я: делай, что вчера обещал.

– Ой, вы уже и решились. Уважаю вас и ценю. Вот это поступок, вот это смелое, отважное сердце!

Рукоблудский широко улыбнулся и счастливо, как-то очень по-детски засмеялся. Но, видя хмурое выражение лица Громова, быстро прервал свой смех.

– На вашем сердце печаль, и вам не до веселья и не до разговоров со мной. Но все же давайте уточним условия нашей сделки. Вы, стало быть, уступаете нам свое тело, в обмен мы делаем так, что в ад ваша освобожденная от тела душа не попадет. Ад будет для вас закрыт. Так?

– Так, – кивнул Громов.

– Ну, вот и договорились. Кровью подписывать ничего не будем, с нас хватит и устного соглашения. Если вы не возражаете, то процедуру начнем прямо сейчас.

–Да, – снова кивнул Громов и через силу добавил, – но если смеешься ты надо мной, убью тебя.

Ничего не ответил Рукоблудский, только снял очки, встал и, перегнувшись через стол, мягко обнял Громова за шею, внимательно заглянул в его глаза и тихо зашептал то ли наговор, то ли заклятье. Ни слова не понял в нем Громов, ощутил лишь, как холодны ладони Рукоблудского, прилипшие к его шее, да почуял ужасный гнилостный смрад, исходящий из его рта. Что-то похожее на позднее раскаяние за совершаемую глупость шевельнулось в его душе. Он захотел подняться и уйти, но не смог сделать ни одного движения. Вместо этого увидел он, как поплыл потолок над ним, закачались стены, а лицо Рукоблудского с хищными, горящими глазами, заняло собой все окружающее пространство. Слова психиатра, словно тяжелые камни, падали в душу. И тут свет в глазах Громова померк, краски поблекли, речь Рукоблудского оборвалась, все заволокло непроницаемым туманом. Перед тем, как полностью лишиться чувств, несчастной жертве показалось, что она со страшной скоростью несется куда-то вниз, падает в такую гиблую бездну, откуда нет и уже никогда не будет возврата.

Меж тем Рукоблудский на полуслове оборвал свою речь, руки его безвольно сползли на грудь Громова, глаза закатились. Он в последний раз дернул щекой, рухнул на стол и, касаясь головой коленей своего пациента, замер. Громов же, наоборот, начал приходить в себя. Он открыл глаза и пружинисто вскочил на ноги. Потом, бесцеремонно спихнув на пол труп Рукоблудского, он достал из стола зеркальце, заглянул в него, взъерошил на голове волосы, засмеялся.

– Новое тело, – весело произнес Громов, – удобное и молодое тело. С Рудольфом Рукоблудским покончено. Наступило время Дениса Громова. Да здравствует Громов!

Он снова засмеялся, криво нахлобучил на голову шапку и выбежал из квартиры. Существо, таившееся в теле Рукоблудского, немного обмануло Громова. Вместо того, чтобы предоставить его освобожденное от души тело кому-то из своих приятелей, оно вселилось в него само. Впрочем, это и не являлось условием их договора. Да и какая разница была душе Громова, кто займет ее место?

Бывший сотрудник конторы с редкой птичьей фамилией Сорокопут не до конца раскрыл свои карты во вчерашней беседе с Громовым. Он не упомянул об одной важной детали, всплывшей еще на самом раннем этапе расследования дела под кодовым названием «Жертвы». Все жизненные трагедии, обрушившиеся на этих жертв, практически во всех случаях были не случайны, а тщательно спланированы и исполнены подчас весьма широким кругом лиц, но всегда так тонко и умело, что брать удавалось, даже и у себя в Союзе, только исполнителей. Выйти на заказчиков не удалось ни разу, так же как не удалось доказать прямую связь преступлений с организацией бывших жертв. Обо всем этом Сорокопут умолчал не случайно. Он боялся, что узнав о том, что убийство жены и дочери и визит к психиатру – звенья одной цепи, элементы одной игры, Громов прервет свои контакты с Рукоблудским, а значит и с организацией. Потом он поднимет шум и, как многие до него отказавшиеся сотрудничать с организацией, будет найден где-нибудь с петлей на шее или со вскрытыми венами и обязательно с запиской в кармане с просьбой никого не винить в своей смерти. Ни слова не сказал Сорокопут и о своих истинных интересах в этом деле. Если бы он даже сто раз понял смысл организации, сто раз осознал все причины и следствия скрытые в ней, он ни на микрон не сумел бы поколебать ее могущества. И он прекрасно понимал это. Понимал он также и то, что если он поднимет голову, то организация расплющит его, как стальной каток улитку. Знания ради знаний не были интересны ему. У него были совсем другие планы. Впервые, почти случайно, он вышел на жертву еще до того, как она попала в сети организации и была завербована ею. Он хотел приклеиться к Громову, стать его доверенным лицом, его другом, его тенью для того, чтобы пустившийся в стремительный карьерный рост Громов взял с собой и его и вытащил из стоячего болота, в котором он пребывал последние годы.