Было почти одиннадцать, когда Сорокопут поднялся на шестой этаж к своему подопечному. Палец, обтянутый черной кожей перчатки, утопил кнопку звонка. Дверь открылась тут же, как будто хозяин специально стоял рядом с ней. Сорокопут вошел в прихожую.

– Приветствую вас. Вы что, выходили куда-то? – он обратил внимание на верхнюю одежду, которую его подопечный еще не успел снять с себя после того, как всего пять минут назад вошел и начал осваиваться в незнакомой, но теперь принадлежащей ему квартире.

– А вам как бы хотелось? – уклончиво ответил Громов.

– Я же вчера вам все объяснил! – недовольно воскликнул Сорокопут.

– Нет, не выходил. Я на работу хотел идти, – попадая в нужную струю, соврал Громов.

– Тогда ладно. Раздевайтесь и пойдем на кухню, поговорим. Я теперь вас одного никуда не выпущу.

– Прошу, – уступая дорогу Сорокопуту, коротко произнес Громов.

Раздевшись, Сорокопут прошел в кухню. Громов последовал за ним. Если бы не сумрак прихожей и не ослабевшее в последние годы зрение, Сорокопут заметил бы капли от растаявших снежинок на пальто и на шапке Громова. Заметил бы он и мокрый след ботинка на полу и сообразил бы, что с самого начала разговора подопечный начинает ему врать.

– Можно я закурю? – усаживаясь и доставая из кейса вчерашнюю папку, спросил Сорокопут.

– Курите, – легко согласился Громов, – огоньку не надо?

– Спасибо, у меня свой, – закурив и выпустив облако дыма, Сорокопут сказал: – Вчера я многое рассказал вам и теперь надеюсь на ответную откровенность. Я хочу, чтобы вы пересказали мне вашу вчерашнюю беседу с Рукоблудским, не упуская по возможности никаких мелочей.

Громов внимательно посмотрел на Сорокопута.

– Извините, я запамятовал, как вас по имени-отчеству?

– Сорокопут, просто Сорокопут.

– У вас в папке бумаги какие-то, вы их, наверное, для меня принесли. Можно я сначала взгляну и с мыслями соберусь?

Сорокопут молча кивнул и пододвинул папку к собеседнику. Громов, не торопясь и ничего не пропуская, начал изучать личные дела на нескольких в свое время весьма известных лиц. Не пропустил он и свежей газеты с объявлением о психиатре. На просмотр бумаг у Громова ушло не менее часа, в продолжение которого в кухне стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых листов да вздохами терпеливого Сорокопута, смолящего одну сигарету за другой.

– В общих чертах все понятно, – протянул Громов. – Послушайте, Сорокопут, чаю не хотите?

– Хочу.

Громов встал. Ближе всего из кухонной мебели к нему была небольшая тумбочка. В нее он и полез. Но чая там не было, только какие-то банки с крупами да бутылка с подсолнечным маслом.

– Куда же я его дел? – задумчиво произнес Громов и по очереди начал заглядывать во все шкафчики и полки.

Никаких следов чая он так и не обнаружил, зато в одном из ящиков кухонного стола наткнулся на то, что, собственно говоря, и искал – кухонный нож с тонким деревянным черенком и несколько сточенным, но еще весьма крепким лезвием.

– Совсем памяти нет, куда я его засунул? – незаметно пряча нож в рукав, сказал Громов. – Ладно, пока воду кипятиться поставлю.

Чайник искать не пришлось, он стоял на плите. Громов налил в него свежую воду и огляделся, оценивая обстановку. Холодильник стоял за спиной Сорокопута.

– Булочку с маслом? – спросил хозяин.

– Не откажусь.

Громов открыл холодильник.

– И вареньице есть.

Левой рукой Громов достал банку и через плечо своего гостя поставил ее на стол. В правой его руке блеснул выскользнувший из рукава нож. Громов крепко сжал свое нехитрое оружие и по самую рукоять вонзил его в широкую спину Сорокопута, под левую лопатку, туда, где билось немолодое, но еще очень здоровое сердце. Сорокопут вскрикнул, резко повернулся к Громову, бросил на него полный немого ужаса взгляд и с грохотом рухнул на пол.

– Накопал, молодец, – злобно прошипел Громов, – но и мы не лыком шиты. А документики мы пока приберем.

С этими словами он взял папку и небрежно сунул ее в тумбочку. Запел входной звонок. Громов нервно вздрогнул, но быстро овладел собой, нагнулся к трупу, выдернул из его спины нож, снова сунул его в рукав и, плотно закрыв за собой кухонную дверь, бросился в прихожую.

– Кто там? – тяжело дыша, спросил Громов.

– Это я, Татьяна, – раздался в ответ женский голос.

– Какая Татьяна?

– Барышева Татьяна. Денис, открой.

На лестничной площадке стояла молодая женщина в дубленке до пят.

– Может, впустишь, Денис? – сказала она.

– Заходи, – шире открывая дверь и пропуская женщину, произнес Громов.

– Вот тут раздевайся, Татьяна Барышева, сюда не ходи, здесь у меня кухня, там беспорядок, вон туда иди, там комнаты, присаживайся, вот кресло, это мягкое, удобное кресло.

Громов оценивающе поглядывал на гостью, пытаясь еще до начала беседы определить тактику общения с ней.

– Я слушаю, Татьяна.

Гостья заговорила не сразу. Несколько минут она копалась в своей маленькой сумочке, словно отыскивая что-то важное, но достала всего лишь невесомый платочек и начала нервно мять его пухлыми пальцами с длинными и ухоженными ноготками. Потом вдруг она подскочила с кресла, вплотную подошла к Громову и с дрожью в голосе зашептала ему на ухо:

– Денис, виновата я перед тобой. Дрянь я. Ненавидишь меня, так ненавидь еще сильнее. В ту ночь директор наш Кедранюк приказал с тобой переспать, к себе привести и переспать. Обязана я ему многим, потому слушаюсь во всем.

Барышева зарыдала.

– Но я не знала, Денис, что так будет! – всхлипывая, чуть не закричала она. – Веришь мне, не знала!

Поняв, кто его гостья, Громов кивнул и спокойно произнес:

– Верю, ты присядь, Таня, присядь.

Он мягко усадил ее в кресло, сел сам. Его нервное напряжение мгновенно ушло. Расслабившись, он прикрыл глаза ладонью и теперь уже спокойно сквозь пальцы продолжал рассматривать свою молодую гостью. На ней было длинное черное платье, надетое, должно быть, для траура, но при этом обтягивающее ее ладную, стройную фигуру как нейлоновый чулок. Платье подчеркивало ее высокую, пышную грудь и круглый, словно по циркулю очерченный зад. Что-то быстро и горячо объясняя бывшему любовнику, размазывая по покрасневшим щекам слезы, сверкая большими глуповатыми глазами, в общем, находясь в состоянии взбудораженном и разгоряченном, она была особенно хороша и привлекательна.

Громов не слушал ее, он смотрел на ее персиковые ладошки, ее лицо, ее волосы.

– Слышь, Танька, под меня хочешь? – перебивая ее, вдруг грубо спросил он.

– Что?

– Под меня, говорю, хочешь?

– Что ты, Денис, что ты, Денисик, не надо, – залопотала она, с испугом глядя на вставшего со своего кресла Громова.

– Чего ты, Танька? – склонившись над ней, сипло и горячо зашептал Громов. – Мы ж с тобой были уже, забыла что ль?

– Не надо.

– Надо, Танька, надо.

Громов схватил ее за руки и с силой потянул на себя. Она дернулась, повернулась, чтобы побежать, но не успела. Громов ухватил ее за гриву длинных волос, рванул на себя, опрокинул на пол, прыгнул сверху сам. Нож вылетел из его рукава и увяз в густом ворсе ковра. Несколько минут боролись. Она не кричала, лишь одержимо вырывалась, да пыталась своими длинными коготками достать до его лица. Он тяжело дышал, заламывал ей руки и по-прежнему горячо сипел:

– Ну, чего ты, Танюша, ну давай, давай.

Наконец он сломил ее сопротивление, или она сама сдалась ему. Он насиловал ее долго, молча и зло. Насытившись, устало поднялся. Поглядывая на ее распластанное на ковре тело, довольно произнес:

– А ты боялась. Я тебе вот что скажу: хорошая ты баба. У меня баб уже давным-давно не было. Не удержался, прости. Я вашу бабскую натуру, знаешь, как люблю. Ох, шибко.

Татьяна медленно встала, убрала с лица налипшие волосы.

– Зверюга ты, гад!

– Зверюга – согласно повторил Громов. – Может водки хочешь?

Татьяна не ответила.

– А впрочем, что водка, я шампанское люблю.