– Да не то слово, – сказал я, – Роза – это еще и цветок, тоже живой, между прочим. Роза благоухает и призывает к любви… а эта дура к чему призывает?

– Ни к чему, – согласился батя, – Живая роза способствует расцвету жизни, она благоухает феромонами, она зовёт самца розы. Вы знаете, что роза пахнет феромонами? Вы, когда нюхаете розу, на самом деле нюхаете ее половые органы.

– Фу-у, Коля, – недовольно скривилась мать, – Зачем сравнивать розу и человека? Тем более, что феромонами пахнут не… эти, а подмышки.

– Я не хочу нюхать подмышки розы! – заорал батя. – Я человек! Меня создал Бог, а не… очкасто-задрипанный хомо дигиталус… которого скоро будут питать по трубочке, пока он валяется… в виртуальных очках… без порток… синий, как слива.

В принципе, я с батей был согласен по всем пунктам. Даже с тем, что батю создал Бог, я был согласен. Некоторые товарищи уж точно от обезьяны произошли, а мой батя от Бога. Здесь нет никакого противоречия, потому что Бог не обязан быть одномерным. Это человек одномерный, у него одно из двух – либо ты от Адама, либо от обезьяны. А у Бога может быть одновременно и то, и другое, и даже третье, например, что человек произошел от инопланетян. Если честно, такая многомерность Бога мне нравилась.

Батя разогнался, и мог бы вещать до утра, но из кухни совершенно не вовремя снова выползла Роза, уже с бужениной на подносе из нержавейки. Выползла, и зачем-то остановилась. Наверное, на батю обиделась, они же всё слышат, как собаки.

– Розочка, иди сюда, роботуля, – засюсюкала мама.

Розочка опомнилась, подкатила к столу, и аккуратно поставила поднос в самый геометрический центр.

– Спасибо, Розочка, – сказала моя мама, добрая душа.

– Сахарок ей в пасть кинь, ей спасиба мало, – ворчливо посоветовал батя.

– Кушайте на здоровье, – грудным голосом отозвалась Роза, база данных, которую научили говорить «я».

У людей архетип матери – это корова, а у големов – Роза, подумал я. Ей бы еще передничек… ага, и бигуди… да ну их в баню, такие мысли! Тоже мне, корова Роза.

– Проваливай, – буркнул я, чтобы поддержать батю.

Мама на меня зыркнула, но промолчала. Роза развернулась и отчалила.

– Картошечку там, и все остальное, – виновато попросила вдогонку мама.

Не оборачиваясь, Роза кивнула. В написании ее софта участвовали талантливые психологи.

В честь исчезновения Розы возникла легкая пауза, повисела над столом немного, и была развеяна батей – сегодня он был в ударе. К его чести стоит заметить, что он подождал целую минуту, пока мама пилила и раскладывала по тарелкам съестное. Делая это, она даже покраснела виновато, мол, хоть так могу послужить семье.

– Хватит, спасибо, – поднял ладонь батя, – Это съем, потом еще положишь

Мама послушно опустила гигантскую раздаточную вилку с куском буженины обратно на поднос, словно «мазерати» припарковала.

– Завтра Юрьев день, – сказал батя, – Выгоню Розу… всех бы выгнал.

Мы с мамой переглянулись: надеюсь, не нас он имел в виду? Или только всю эту роботизированную шушеру, что понабилась в квартиру самым тараканьим образом? Пресловутый утюг с интернетом, способный определять тип ткани под собой и автоматом выставлять температуру, даже матери уже надоел. Да и все остальное изрядно обрыдло.

«Ничего, стану луддитом, разберусь с этим дерьмом», неожиданно услышал я свою мысль. Вот те на… что, и впрямь я этого хотел?

«Юрьев день» по-шуточному, или День смены Большого производителя, действительно маячил на горизонте. Но по факту мало кто менял «большака». Ибо себе дороже!

– Розочка хорошая, – сказала мама робким голосом.

– Я тоже хороший, – возразил батя.

А я не понял, к чему он это сказал, вот честное слово! Полет батиной мысли заковырист, местами смел, и зигзагообразен. Никогда не угадаешь, куда залетит его мысль.

Я сидел и терпел – потому что мне очень не хотелось всё это оставлять. Маму, батю, буженину, приемную дуру Розу, весь этот мирный дом, в котором прошло… да никуда оно еще не прошло, моё детство. Пока над столом маячило теплое, обнимавшее меня наше «мы», я тихо млел, жевал буженину, и слушал батину чушь. Он что-то говорил, говорил, говорил… а я жевал, как корова, и разве что изредка выворачивал свое внимание наружу.

– … я и говорю, что вербунов этих развелось море, – сказал батя, имея в виду вербовщиков Больших производителей, – Синоптики бы так погоду просчитывали, как они нас. Давеча один мне прямо на тротуаре попался…

Я снова отключился от его слов, возвращаясь в страну тепла. Представил на полсекунды, как вербун почему-то сидит прямо на тротуаре, и хватает проходящего мимо отца за ноги. Прямо скажем, не лучший способ разрекламировать свой «большак», пусть и за полпроцента от пожизненного страхового пая гражданина. Разве что, ты работаешь на Рысакова: тут еще как-то можно связать в кучу ноги, тротуар, транспорт.

Через какое-то время мне показалось, что батя со мной разговаривает, а я не слышу. Я очнулся, присмотрелся – так оно и есть, разговаривает.

– Что не так, Пашка? – спросил батя.

Я сделал глупое лицо, вернее, оно само сделалось автоматически. Похоже, это моя нормальная реакция.

– А что не так? – задал я глупый вопрос глупым ртом.

Батя внимательно на меня посмотрел, и я этот взгляд вспомнил – так военком на меня смотрел. Я военкому четверть часа доказывал, отвечая на его вопросы, что я нормальный, и со здоровьем у меня все хорошо, и от службы отлынивать не собираюсь. Военком смотрел на меня, и на его умном лице был вопрос – парень, почему ты не врешь?

– Что не так… А всё не так, – сказал батя, – Ты сегодня со мной не споришь, Паша.

Я пожал плечами, мол, подумаешь, не спорю… ну, не спорю, и что с того? Но в воздухе уже успела зависнуть батина интонация. Такого рода шуточки он умел устраивать похлеще Чеширского Кота. У того улыбка зависала, хоть она всего лишь картинка, которую трудно вообразить. Но попробуйте вообразить интонацию, оставшуюся без хозяина! Где, в каких неведомых университетах батя научился выпроваживать свою интонацию на свежий воздух, отрывая от слов?

Аккуратно, стараясь не затронуть висящую над столом интонацию, я поднял на батю глаза. Мои ужимки его явно не удовлетворили. По выражению батиного лица стало ясно, что без слов с моей стороны не обойтись. Я набрал полную грудь воздуха, даже шумно как-то получилось, но батя меня снова опередил.

– Выперли из Переходной, да? – спросил батя.

– Коля! – сказала мама.

– Выперли, – сказал я, и резко выдохнул.

Моментально где-то внутри меня возник шар. Я прислушался к ощущениям… ага, вроде поймал. Шар болтался в груди, пульсировал, как больное солнце, и с каждой пульсацией расширялся, вырастал, матерел. Я испугался, что он сейчас лопнет, этот шар. Лопнет, и я разрыдаюсь, развалюсь на куски, брошусь исповедоваться на батины плечи, как никогда раньше и не делал, и не собирался. Так только барышни в кино делают, но у них и бати другие.

Батин вопрос был таким неожиданным, что впору было задать вопрос «что не так, батя». Ты раньше никогда не стрелял вопросами, батя. Скорее ответами.

Кстати, спасибо, что своим вопросом ты подсказал мне ответ. «Выперли», что может быть лаконичнее. Не надо подбирать более мягкие слова, гуманно блудить вокруг чистосердечного признания, увиливая от грубой мужской прямоты. А так, сказал «выперли» – и сразу легко на душе. Еще бы дурацкий шар куда деть…

Но оказалось, что старательно удерживаемая родителями тишина за столом, способна растворить шар, и проливать слезы мне не придется. Шар повисел в груди, повисел, и канул.

– Правильно, – сказал батя, внимательно изучая мое лицо каким-то совсем прокурорским взглядом, – Всё правильно. Не скажу, что я рад… потому что ты, вижу, не рад. Но всё правильно.

– Спасибо, папа, – сказал я.

Никогда я еще не слышал от отца таких правильных ласковых слов, бодрящих, возвышающих, внушающих уверенность и спокойствие.

Отец кивнул, принимая мою благодарность. Настороженно хранившая молчание мать взмахнула крылами, встрепенулась, вскочила со стула.