– Ваши фамилия, имя, отчество? – задавался офицер юстиции простыми вопросами.

– Его зовут Майкл Мэйсон, и он гражданин США, – вмешалась нетерпеливая Хлоя.

– Извините, я спрашиваю не Вас, мисс, а Вашего подзащитного, – неприветливо занервничал представительный следователь.

В последующем, приведя несколько пунктов, процитированных из российских законодательных актов, Сидни убедила несведущего коллегу, что она имеет право консультировать недальновидного доверителя вплоть до момента, прежде чем он сам не соизволит дать хоть какой-то конкретизированный ответ. Потихоньку выяснялось, что служитель правоохранительных органов неплохо осведомлён о некоторых особенностях, не очень удобных при откровенном дознании, и ерепенится только для вида, чтобы «наглые америкосы» не сильно-то зазнавались.

Когда нехитрые формальности посчитались законченными, последовал злободневный вопрос, относившийся, естественно, к мистеру Мишину:

– Господин Мэйсон, объясните, пожалуйста, удивительный факт: на каком основании при Вас обнаружена неимоверная сумма денежных средств, особо заметьте, в валютном эквиваленте – она Ваша?

Майкл нетерпеливо заерзал на стуле, намереваясь ответить, что американская валюта принадлежат его прекрасному адвокату – милой, очаровательной девушке, которая имеет честь заниматься его защитой – однако в тот же самый момент получил неслабый удар, произведённый каблуком ковбойского сапога и направленный ему в голеностопный сустав. Осуществлялся он безо всяческого стеснения и воплощался прямо у всех на виду, следовательно, оказался настолько болезненным, что предприимчивый проныра позабыл обо всём на свете, даже о настоящем, действительном имени (если бы его вдруг спросили, кто он на самом деле, Майкл Мэссон или Михаил Яковлевич Мишин, то он очень бы затруднился с однозначным, наиболее достоверным, ответом).

Возвращаясь к сути, следует уточнить, что предупредительный удар наносился вовсе не для того, чтобы напрочь лишить подозреваемого плута́ здравомыслящей памяти, а лишь потому, чтобы ненадолго погрузить его в состояние непринужденной и забывчивой безмятежности, не позволяющей отчетливо реагировать на предполагаемые в ближайшем будущем внеплановые события. Честно говоря, доверчивый бедолага пока ещё даже не представлял, что в белокурой голове, прекрасной и ясной, удобно разместившейся на восхитительном теле новой знакомой, в очередной раз всё решительно поменялось и что она вознамерилась защищать проштрафившегося клиента совсем по-иному.

– Да, деньги принадлежат моему доверителю, – резко выдохнула она нежданным ответом, пока незадачливый похититель силился улыбаться, превозмогая пронзившую резкую боль.

– Ты что? – «заклокотал» американский авантюрист, выражая явное недовольство и передавая его на ухо непредсказуемой соучастнице, едва сдерживавшись, чтобы громогласно не заорать, – предполагалось же совсем по-другому – ты чё, презренная аферистка посадить меня, что ли, хочешь?

– Нет, – кокетливо моргая затушёванными ресницами, простодушно ответила миловидная Хлоя; она применила испытанный способ, способный расположить к ней кого угодно (чего уж там говорить про любителя женских юбок, каким всегда считался любвеобильный проныра?), – просто во всем со мной соглашайся, и, поверь, не пройдет и десяти минут, как я смогу нас обоих вытащить – респект?

Следователь не стал воспрепятствовать приватному шепоту, проводимому между собой двумя заокеанскими представителями и сопровождавшемуся убедительными воздействиями: их тайные переговоры он воспринял для себя немного иначе.

– Готовы ли Вы признаться, – настоятельно обратился он к задержанному преступнику, – что похитили денежные ассигнования, выраженные особо крупной суммой в три миллиона долларов и принадлежавшие господину Мак-Когану?

– Нет! – очумело выкрикнул Майкл, услышав знакомое имя и вмиг осознав, в какой неоднозначной ситуации он неожиданно очутился (как и всем уважавшим себя преступникам, ему было отлично известно, что Коган – один из главных российских гангстеров, представлявших криминальные интересы русской мафии на приатлантической территории США).

Поняв, с кем он в суровой реальности вступил в опасные игры, Мэссон не на шутку перепугался, и даже предположил, что просто обязан взять непродолжительный тайм-аут, чтобы все как следует обмозговать и получше обдумать. Однако в правилах правоохранительных организаций вдумчивые передышки не то что бы были редки; нет, напротив, они полностью исключались, и решать насущные вопросы предполагалось незамедлительно, не сходя с единого места. В результате, через десять минут словесной полемики, и без того неясные мысли у Мишина и вовсе запутались, и уже практически вели его к признательным показаниям – лишь бы избежать жестокой бандитской расправы и попытаться загладить несоразмерную вину поспешным возвратом всех разнесчастных баксов (сколько ему не прикажут). Он уже совсем приготовился испуганно сдаться, как вдруг более решительная Карина, каким-то необъяснимым женским инстинктом почувствовавшая трусливые колебания стушевавшегося подельника, ещё один раз хорошенечко «познакомила» стопу малодушного доверителя с прочностью обточенного каблука, являвшегося неотделимой частью ковбойского сапога, обутого на прекрасную, но грубую ножку.

– Молчи, лопоухий дурак, – шепнула она нежным, вкрадчивым, зато убедительным голосом, не исключавшим и железные интонации, – наличных денег все равно уже нет: они отправлены по прямому предназначению, и мне пришло несомненное подтверждение, что они уже и получены, и приняты к лечебному производству.

– Ах ты, вероломная «сука»! – заорал облапошенный пройдоха нечеловеческим голосом (несмотря на ее великолепные прелести, он все-таки не смог удержаться от справедливого гнева). – Ты меня просто взяла и подставила, а теперь преспокойненько хочешь упрятать в российских застенках – да я же тебя теперь насквозь, поганую стерву, вижу!

– Можно ли монолог расценивать как признательный? – довольно потирая толстенькие пальчики и язвительно улыбаясь (ну, прямо как мартовский кот) представитель российской юриспруденции продолжал задавать вовсе не привлекательные вопросы.

– Нет, – жёстко ответила Сидни, – означенные деньги являются полноправной собственностью мистера Мэйсона.

– Не понял? – удивился Самодовольный. – И как же он умудрился провести через таможенный контроль невероятную сумму и не потрудился предусмотреть ее официальную декларацию?

– Вот тут Вы, господин следователь, сказали, что у одного уважаемого господина пропало три миллиона долларов, – начала защитную версию Карен, – я, конечно, не сомневаюсь, что он не позабыл задекларировать прибывшие деньги и что вы ознакомите нас с надлежаще составленными документами, оформленными по всем законодательным правилам. Со своей стороны доведу до Вашего сведения, что мой клиент в настоящую страну ничего не ввозил.

– Но как же он ухитрился стать счастливым обладателем трёх миллионов долларов? – неприветливо хмурясь, настаивал въедливый офицер, начинавший понемногу яро чернеть. – Насколько нам известно, он уже смог приобрести автомашину «порше макан», потратив восемьдесят тысяч долларов; плюс Вы, дорогая гражданочка, оплатили недешёвую операцию младшей сестры, планируемую в продвинутой израильской клинике; а ещё, помимо перечисленных мелочей, у подозреваемого изъято девятьсот двадцать тысяч американских долларов – словом, как раз всё сходится и получается ровно три миллиона, пропавшая нужная сумма.

– Господин Самодовольный, – Хлоя упивалась называть людей фамилиями, говорящими за собственных обладателей, – а Вам не могла прийти в голову разумная мысль, что, к примеру, у моего доверителя на территории России могут существовать ранее сделанные накопления и что несостоятельная попытка – чтобы связать случайное совпадение заявленного хищения с недавней тратой некоей суммы, осуществленной досточтимым Майклом Мэссоном – является полностью бредовой идеей?

Поняв основную суть ведомой игры и нисколько уже не сомневаясь, что из следственных органов выйдет целым и невредимым, Мишин теперь «бестолково» помалкивал и воочию наблюдал за умственной борьбой, происходившей среди американских и российских юристов. Впрочем, сейчас его гораздо больше заботило нечто другое: что он будет делать, когда покинет пределы полицейского кабинета (если быть откровенным, он чувствовал себя здесь и спокойнее, и увереннее, вопреки тому незавидному положению, когда, сам себе предоставленный, окажется на московской улице)? Пока он обдумывал сомнительное положение, Сидни всё более распалялась и добавила к предъявленным аргументам еще один значительный козырь: