*

«Не понимает, обижается, почему так среагировал на ее обращение, а ведь до сих пор не могу поверить, что отца больше нет. Знает ведь, раз доходят слухи, но все же упоминает и про наши одинаковые имена. Зачем? Неужели не догадывается, что причиняет боль? О том, что это могло делаться специально, я старался не думать. Попрощался с Лехтэ, сказав, что готов быть на связи, но не очень часто. Сослался на занятость, а не на то, что иначе забуду про все и буду жить у палантира.

Так и случилось — изредка Лехтэ вызывала меня на короткий разговор, я же связывался с ней еще лишь раз. Тьелпэ уже знал, что мы общаемся, хоть и нечасто — однажды он застал меня у палантира, но поспешил удалиться, не желая тревожить мать, как он потом мне признался.

Но однажды ночью рухнуло все. Тогда я и не догадывался, что это не обычная вылазка орков с целью получения наживы. Реки лавы изменили не только рельеф, но и ход истории. Мы бились долго, держались, но я уже понимал, что Аглон мы не отстоим. Оставлять крепость было очень тяжело, но и обречь на гибель или плен всех, кто жил здесь, я не мог. Отступая, брали самое необходимое.

Впервые намеренно разделились с братом во время сражения — Турко вел за собой, я же оставался в крепости, уходя с последними силами и прикрывая отступление. Неожиданно сын, пожелавший быть со мной, а не с дядей, рванул назад, в жилые помещения. Да что он там забыл? Едкий дым ел глаза и не давал нормально дышать, темные твари уже теснили нас, а его все не было. Тьелпэ неожиданно для меня, но не для одного из орков, выскочил из-за угла. Предупредить об опасности я уже не успевал, и смог лишь резко развернуть его, закрывая собой. Резкая боль пронзила левый бок — клинок попал четко в стык пластин доспеха. Сцепив зубы, с разворота рубанул не ожидавшего такого развития событий орка.

— Уходим, и быстро, — бросил сыну, стараясь запрыгнуть в седло и сесть ровно. Качало и мутило, но держался.

Уже удалившись на достаточное расстояние, узнал, что возвращался он за оставленным палатиром.

На первом объединенном привале обнаружил, что и брат кривится при резких движениях и бледен сильнее обычного — тоже ему досталось.

Посовещавшись, приняли решение отступать к Тол-Сириону. Если крепость стоит, то мы и найдем убежище, и усилим ее гарнизон. Если нет, то не все ли равно, где пропадать.

Вызов Лехтэ застал меня на первом и очень коротком привале, когда остатки армии Аглона сдерживали силы Гортхауэра, давая возможность Артаресто с верными уйти подальше. Разговор почти не состоялся — уставший, раненый, весь залитый своей и чужой кровью я лишь напугал ее. Заверив, что все под контролем и что сын жив, я оборвал связь, особо не поинтересовавшись, что происходит в ее жизни.»

*

Понять, что теперь творится в голове Атаринкэ, было куда как непросто. Взять хотя бы эти их новые имена. Почему нельзя называть его материнским? До них в Амане, конечно же, доходили слухи, что им там запретили пользоваться настоящими, родными именами, но разве в этом дело? А если не в этом, то в чем? В том, что Фэанаро погиб, а имя о нем напоминает? Но разве отцовское напоминает меньше? Однако им называть можно? В общем, после долгих размышлений версию памяти она отбросила как нелогичную, но догадаться, в чем же все-таки дело, так и не смогла. Про себя она по-прежнему продолжала называть мужа Атаринкэ, но, стоя перед палантиром, старалась контролировать язык, чтоб случайно не сорвалось, опасаясь реакции мужа. А реакция теперь могла последовать самая непредсказуемая.

С каждым разом все больше замечала она, как тот меняется. Становится резче, злее. Было видно, как он сдерживается в разговорах с ней. Он всегда теперь такой? Или только когда ее видит? Впрочем, Лехтэ отчетливо понимала, что любит его даже таким, почти до неузнаваемости изменившимся.

Но если мужа хотя бы изредка и непонятно, скомкано, но она видела, то сына со времен Исхода не видела вовсе. Сама не вызывала, помня категоричный запрет Атаринкэ, а сам Тьелпэ с ней не связывался. Тогда, незадолго перед Исходом, когда она его прямо спросила, чего он хочет, тот уверенно ответил, что хочет пойти с отцом в Эндорэ. Что-то говорил про мечты, надежды. Из этого всего Лехтэ делала вывод, что теперь он должен быть счастлив и скорей всего не вспоминает о ней. В последний раз она его видела еще подростком, теперь это должен был быть взрослый мужчина. И этого мужчину она совершенно не знала.

Здесь, в Амане, жизнь ее текла без изменений. Все так же работала Лехтэ с отцом, время от времени, когда тоска становилась совсем уж нестерпимой, вызывая мужа. Брат Тар осваивал новое для себя дело, отец тоже работал и параллельно тренировался с объединенным войском нолдор и ваниар под руководством майяр. Он твердо решил участвовать в грядущей войне. Семья, хоть и заранее волновалась за него, все же отнеслась с пониманием. Тар же участвовать в грядущем походе категорически отказался.

А сама Лехтэ жила практически от разговора до разговора по палантиру.

И последний из этих разговоров изрядно ее напугал. Атаринкэ предстал весь в крови (своей или чужой?), с дико сверкающими глазами, весь какой-то взъерошенный. Он быстро скомкал разговор и отключился. Что за лагерь там был на заднем плане?! Судя по тому, что они потащили за собой палантир — скоро в Аглон возвращаться не собираются?! Что у них там происходит?!

Нехорошее предчувствие, что скоро и ее муж, возможно, станет героем очередного гобелена Мириэль, поселилось в груди у Лехтэ.

*

«Дни незаметно сменяли друг друга — жизнь в подземном городе была однообразна, но все же не скучна. Временами я замечал, что во мне что-то неуловимо меняется, я становлюсь безразличным почти ко всему, что не касается Камней отца. И в то же время давящее чувство неисполненной Клятвы будило злость, на всех и все. Временами даже на себя.

Необходимость быть гостем в Нарготронде после сотен лет правления в собственных землях не улучшало мне настроения. С женой я выходил на связь лишь однажды — мне теперешнему нечего было ей сказать, а противоречия, поднимающиеся из глубин фэа после бесед с ней, только мешали строить планы.

Когда же для нас с братом всё окончательно рухнуло, и Нарготронд оказался потерян даже как союзник в борьбе с Врагом (однако, как Ресто быстро забыл нашу помощь), я еще держался. Слова же Тьелпэ меня убили. Мне не было так больно, даже когда Лехтэ отказалась последовать со мной в Эндорэ. Лехтэ… Весь в нее, предатель, нарготрондский сиротинушка. Стараясь не показывать окружающим, что действительно испытываю, удалился в наши с братом покои. Бывшие. Нам дали несколько часов на сборы, и на том спасибо. Что удивительно, большая часть верных решила последовать за нами. Меня такой расклад не устраивал — чтобы ни говорил сын, я-то от него не отрекся. Последним моим приказом стало оставаться в сокрытом городе и защищать Тьелперинквара. Всегда, чтобы ни происходило.

Зачем я взял в руки палантир — не знаю, зачем сказал то, что сказал, не имею понятия. О жене я тогда совершенно не думал, просто поведал, что может гордится сыном, пошедшим по ее стопам. Несмотря на злость и боль, я все же узнал, что в Амане все спокойно.

Закончив разговор, быстро собрался и был готов идти вдвоем с братом куда угодно, хоть в Ангбанд. Упоминание, даже мысленное, о темной твердыне будило непреодолимое желание проникнуть туда и достать Камни. Камни, Клятва — больше ничего не осталось для меня. Остановился на пороге, выложил из мешка палантир и пошел за своим старшим братом.»

*

Слова Атаринкэ разбудили в душе одновременно и боль, и гнев. Сколько можно обвинять в произошедшем только ее?!

— Я не знаю, что тебе сказал Тьелпэ, но, если ты забыл, то напомню, что я от тебя не отрекалась. Я не захотела идти в Эндорэ, а это все же другое. Я не просила валар расторгнуть наш брак. Я даже в дом отца не вернулась, если ты не заметил.