Впрочем, хитрющий Болошев напрасно старался выгородить нарушающего режим друга перед тренером: Гаранжин непостижимым образом знал всё про каждого из них. И про Снежинку он тоже, разумеется, знал. Но по какой-то причине его эта ситуация устраивала и он молчал, лишь изредка задавая Жару взбучку, да и то скорее для порядка, чтобы сборная помнила о дисциплине.

Лишь однажды, во время особенно тяжёлой игры с бразильцами, когда из-за потасовки с площадки удалили Паулаускаса, а чуть позже из игры выбыл Серый и нервы у всех были на пределе, Гаранжин не сдержался и рявкнул Алжану:

– Сколько у тебя зрение? Ну?

– Минус четыре, – Алжан почувствовал, что падает. Падает в пропасть, из которой вроде бы сумел выкарабкаться.

Гаранжин, казалось, не удивился, будто и это знал заранее:

– А чего сразу не сказал?

– В сборную хотел.

– Мне такие глаза в сборной не нужны! – Гаранжин будто пощёчину дал. – Садись!

Но на следующий день тренер вёл себя как обычно, и бессонная ночь Алжана растворилась в насыщенной череде переездов, тренировок и игр. Иногда при воспоминании об этом разговоре Алжан предполагал, что это Белов поговорил с тренером, и Гаранжин угомонился. А может, причина была совсем в другом. Во всяком случае, из сборной его не исключили, и он перестал об этом думать.

Думал он только об одном – о своём зимнем счастье, а ещё о том, что теперь, когда он просыпался, ему больше не нужно было искать источник света где-то там, за окном. Его свет был рядом, грел его плечо тёплым дыханием и ласкал кожу мягкими медово-молочными прядями.

***

Они сидели на подоконнике в полной темноте. Алжан прислонился спиной к стене, а Света уютно устроилась у его груди, в кольце тёплых рук. Подоконник был широким, и места хватало всем: и Жару, и Снежинке и большому верблюжьему одеялу, согревавшему их обоих.

С высоты девятого этажа звуки спящего города были не слышны, лишь изредка где-то отзывался сигнал припозднившегося автомобиля и мигали последними янтарными окнами соседние дома, погружаясь во тьму.

Свернувшись калачиком, Света медленно водила кончиками пальцев по обнимавшей её руке Алжана, а он уткнулся носом в её затылок и дышал лавандовым запахом волос, стараясь надышаться и запомнить запах её кожи и шелковую мягкость прядей.

Завтра утром сборной предстояло вылететь из Союза на серию игр. Впервые Алжан и Снежинка расставались так надолго.

– С кем вы будете играть? – тихо спросила Света, касаясь твёрдых ладоней Алжана с сухими бугорками мозолей.

– С югославами, потом с американцами.

– Волнуешься?

– Нет.

– Совсем, ни капельки?

– Совсем, ни капельки, – повторил он, наматывая на палец длинную медовую прядь. – У нас же есть Серый, Модя, Сашка и Ваня. И Балаш.

– И ты у них есть.

– И я.

Света помолчала. Мимо окна пролетела какая-то птица, почти касаясь крыльями стекла.

– Когда ты собираешься делать операцию?

– После олимпиады. Там будет отпуск и достаточно времени, чтобы восстановиться.

– Хорошо, – Света легко коснулась губами его ладони. – Тогда ты будешь видеть всё-всё и даже меня на трибуне.

– Я и так всегда тебя вижу, – от невесомых ласковых прикосновений к коже ему становилось нестерпимо горячо. Лавандовый аромат обволакивал его и лишал ненужных мыслей.

Где-то пробили часы, два или три раза.

– Пойдём спать? – Света сонно ткнулась носом в сгиб его локтя. – Тебе вставать рано.

Алжан осторожно поднялся с подоконника, стараясь, чтобы со Светы не сползло одеяло, и поднял её на руки.

– Пойдём. Но не спать.

***

Матч с югославами они всё-таки выиграли, хотя победные очки пришлось отвоёвывать в жёсткой схватке на пределе возможностей каждого: и Серого, и Моди, и всего остального основного состава: на площадке бились все благодаря частым, непредсказуемым заменам Гаранжина.

К концу игры Алжан настолько вымотался, что рухнул на скамью и, уронив голову на руки, просидел так, пока стадион не опустел. С самого утра ему было плохо. Тянуло и болело в груди, и казалось, что сегодня он хуже видит. Списать болезненное состояние на ночной перелет и игру в день прибытия не получалось: он чувствовал в душе необъяснимую тревогу, что-то не давало ему ни дышать, ни видеть, ни играть нормально. Что-то было не так…

Посидев ещё немного, Алжан вздохнул и поднялся: нужно было идти.

В раздевалку он вошёл последним, мечтая только об одном: принять душ, добраться до гостиницы и упасть на кровать. А завтра его никто не поднимет, пусть Болошев с утра хоть песни над ухом орёт: ему нужно выспаться и прийти в себя.

Только прикрыв за собой дверь, Алжан понял – что-то случилось.

В раздевалке стояла абсолютная, давящая тишина. Слышно было, как в душевой гулко ударяются о кафель капли воды. Все парни почему-то были ещё в форме, молчали и не двигались. Гаранжин сливался с тенью в углу, у сетки с мячами. Мрачный Паулаускас нервно кусал губы. Ваня Едешко беззвучно всхлипывал. Глаза Сашки Белова никогда ещё не были такими огромными и несчастными. Все отводили от Алжана взгляд, и только Сергей, тяжело поднявшись со скамьи, смотрел прямо на него. Смотрел так, что Алжану стало страшно.

Болошев почему-то оказался у него за спиной, касаясь плечом, словно отрезая Алжану путь к бегству. А Белов подошёл к нему и, глядя прямо в глаза, с усилием произнёс:

– Жар, держись…

Он был готов услышать что угодно: что по какой-то нелепой причине им предстоит переигровка с югославами, что сборную расформировывают, что его отправляют в Ташкент, даже то, что его операция, назначенная после олимпиады, отменяется, да мало ли что… Но то, что он услышал, просто не помещалось в его сознании.

Как тогда, в кабинете у врача, Белов положил ему на плечо свою тяжёлую руку и тихо, отделяя одно слово от другого, сказал:

– Снежинки больше нет.

========== Часть 4. Я - буду… ==========

«Ты меня зовёшь – я здесь,

Чтоб узнала ты – я есть…»

Лишь теперь Алжан понял, почему Болошев стоит у него за спиной. Понял, когда, покачнувшись, почувствовал надёжное плечо друга. Он только не мог понять, что сказал Белов. Что он только что сказал?

Алжан смотрел, не мигая, в серебристые, потемневшие от боли глаза Сергея. Странно, но сейчас они так напоминали ему глаза Снежинки! Снежинки… И до него начало доходить…

– Что ты сказал? – беззвучно проговорил он.

Белов сжал губы, и его острые скулы резче обозначились на мрачном, осунувшемся лице.

– Жар…

Алжан медленно обвёл взглядом окаменевших парней и вдруг почувствовал, что слепнет, слепнет и падает во тьму накрывшего его чудовищного осознания.

***

Он пришёл в себя в гостиничном номере.

Как он сюда попал, почему рядом озабоченно сопит Сева и сидит перед ним на корточках Саша Болошев, Алжан не понимал. Увидев, что Жар очнулся, Сева коротко кивнул и, обменявшись с Болошевым многозначительным взглядом, исчез за дверью.

Душный воздух комнаты был пропитан нашатырём напополам с бедой, страшной, непоправимой и настолько же реальной, как сам Алжан и его посеревший от переживаний друг.

Когда Сева ушёл, Саша протянул ему стакан воды. Отказавшись движением головы, Алжан разлепил сухие губы, произнёс только: «Говори» и замолчал. Намертво.

Он молчал, пока Саша, старательно подбирая слова и то и дело давясь паузами, рассказывал ему о звонке Гаранжина в Москву после игры, когда в ответ на новость о победе сборной СССР над югославами тренера попросили как-то поосторожнее сообщить его игроку о смерти невесты. Подробностей Болошев не знал, вероятно, не знал их и сам Гаранжин. Известно было только то, что её сбила машина, пролетевшая на красный, а скорая помощь прибыла слишком поздно. Сперва Гаранжин вообще не хотел рассказывать об этом Алжану, но парни убедили его – он просто не имеет на это права. Жару и Снежинке нужно было попрощаться.

Он молчал, пока на следующее утро Гаранжин битый час упрашивал Моисеева отпустить Жармухамедова в Москву. Моисеев отводил взгляд и нёс малоубедительную околесицу о жёстком игровом графике, ограниченном бюджете федерации в целом и команды в частности, невозможности пожертвовать основным игроком перед турне по США и – совсем натянуто и неуместно – о стойкости духа советского спортсмена, чести и долге перед страной и товарищами. Гаранжин надрывался, уговаривал, угрожал, метался взад-вперёд по комнате, надеясь достучаться до человечности Моисеева, а Алжан стоял у двери и за всё это время не шелохнулся, дышал через раз, моргал и то вряд ли.