Накормив детей, Вера засобиралась домой, поторапливая и Мишку.

— Щас, Вер, идем, — согласно кивнул он и взглянул на Петра. — Как завтра-то с ними? — махнул головой он в сторону сонно потиравших глаза детей.

— Как… Не знаю, — огорченно развел руками Петр. — Еду всю получше спрячу… На шкаф, что ль, засунуть… Туда не заберутся, — задумчиво водя глазами по комнате, отозвался мужчина. — Оставлю им немного… Может, лучше пусть голодными посидят, чем опять налопаются чего не надо?

— Может, на обеде добежишь, покормишь и обратно? — мрачно взглянул на него Мишка. — Супу сваришь с утра, в обед им накормишь. А на работе я прикрою.

— Не знаю, Мих. Подумаю. Может, и вариант. Посчитать надо, — задумчиво потер подбородок мужчина. — Завтра тогда и решим.

— Тебе что, детей оставить не с кем? — нахмурилась Вера. — Так я завтра во вторую, в три часа ухожу, а Зинка в три приходит. Мы с ней так за детьми и приглядываем — то она за моим, то я за ее пацанами, пока Маринка со школы да с магазинов не прибежит. Так я их завтра заберу обоих с утра, а ты вечером, как с работы придешь, заберешь их домой. Пока меня не будет, за ними Зинка доглядит, — пожала плечами она.

— Не… неудобно. Да и тяжело с ними. Не отдохнешь перед работой, — покачал головой мужчина.

— А то я отдыхаю! — всплеснула руками женщина. — Да и тяжело с одним, а когда их куча — что за одним смотреть, что за десятком, еще и хлопот меньше.

— Так Лиза с Костей… — потупил глаза Петр и, тяжело вздохнув, выдавил из себя: — Нездоровы они. Обидят еще их… — вырвалось у него.

— Я обижу… Я так обижу! — уперла руки в бока Вера. — Своих не соберут! В общем, завтра буди их, я утром приду. Все, Миша, пошли домой. Поздно уже. Мне Ваньку укладывать давно пора, — и Вера, подхватив парня под руку, потянула его к двери.

Мишка, улыбнувшись, повернулся к растерянному мужчине, подмигнул ему и послушно направился за женщиной.

Алексей в очередной раз вынырнул из воспоминаний деда Михея и затряс головой, возвращаясь в реальность.

— Дед Михей, ты же не просто так мне Петра показал? — неохотно убирая руку, задумчиво спросил он.

— Верно, не просто, — с хитринкой посмотрел на него из-под бровей старик. — Что думаешь, Алёша?

— Не знаю… — покачал тот головой. — Объяснишь?

— Как бабку-то твою звали? — прищурился дед Михей. — Что знаешь-то о ней?

— Еленой Васильевной звали, — задумчиво произнес Алексей. — А вторую Елизаветой Петровной.

Дед Михей сложил руки на животе и с усмешкой наблюдал за мужчиной, в глазах которого непонимание медленно сменялось крайним изумлением.

— Лизавета… Дочь Петра… Елизавета Петровна… — глядя на деда Михея округлившимися глазами, бессвязно забормотал Алексей и, запустив руки в шевелюру, крепко вцепился в свои волосы. — Нет, не может быть! — замотал он головой.

— Что тебе не по нутру пришлось? — склонив голову набок, с интересом спросил старик.

— Но как… Лиза… она в концлагере была… в Освенциме… Она же… Она даже есть не могла! — бормотал Алексей, глядя на старика неверящими глазами. — И она умерла уже… А ты… Ты старше ее… Лет на двадцать?

— Ну почти, — хмыкнул дед Михей. — А кушать и Лиза, и Костик начали очень скоро. Я подлечил их. Сначала внутренности им поправил, и сразу гадость всю из них выводил. А потом уж и остальное подлечил. Долго я с ими возился. Почитай, кажный день ими занимался. Аж покуда в институт не поступил да с общаги той не уехал. Да и после того частенько к ним в гости наведывался да исправлял то, что фрицы натворили. Особенно долго с руками возился. Жилы им сильно порвали, да связки покалечили. А это все еще и заросло, срослось, да неправильно, — погрустневший и задумавшийся дед Михей тяжело вздохнул. — А то, что Костика смогу на ноги поставить, и сам не верил.

— Баба Лиза никогда не говорила… — уставившись в стол невидящим взглядом, тихо проговорил Алексей. — Вот сейчас вспоминаю… Она плакала всегда, когда про войну говорили. И фильмы военные никогда не смотрела, всегда уходила. А про концлагеря… Я не помню, чтобы про них вообще говорили дома. Я всегда думал, что из-за прадеда она так. Он воевал, ранен был серьезно, ему ногу оторвало взрывом… — Алексей вдруг вскинулся и уставился на старика. — Петр на протезе ходил. Ноги у него не было… Так это правда?

Дед Михей усмехнулся в бороду, наблюдая за мучениями Алексея.

— Что ты не можешь принять? Что твоя бабушка была маленькой девочкой? — тяжело опираясь на стол и внимательно следя за Алексеем, спросил он. — Или то, что она пережила?

— Нет… — замотал головой Алексей. — Дед Михей, понимаешь… Ну как так-то? Она же никогда не говорила… Никто не говорил! Почему?

— А ты бы захотел вспоминать такое? — снова чуть склонив голову набок, серьезно спросил старик. — А тем более рассказывать своим детям или внукам? И что рассказывать? Того, что сам не понимал? А помнил только боль и ужас? Стал бы детям про мучения свои рассказывать?

Алексей замотал опущенной головой.

— Я не знал… Дед Михей… Это же такое… А мы… — он тяжко вздохнул. — А теперь ее уже нет, и ничего уже не исправить…

— А что бы ты исправил, Алёша? — дед Михей смотрел на него с неподдельным интересом.

Алексей уже открыл было рот, чтобы ответить, и так и замер с открытым ртом. А и правда, что он мог исправить? Обнять, пожалеть? Сказать, как это все ужасно? И как ему жаль, что она прошла через ад?

— То-то же… — проворчал старик, вставая. — А вот сам помнить, и детей научить помнить ты можешь. Ступай спать, Алёша. А завтра матрас мой обратно на чердак снесешь. Аннушку к себе завтра забирай. Вот погулять сходите, пускай в речке поплавает маленько, воздухом свежим подышит, да и походить ей полезно, а опосля уж и матрас приберешь, — дед, устало шагая к выходу, неспеша раздавал указания. Договорив уже на пороге, он добавил: — Спать ступай, Алёша. Утро-то, оно завсегда вечера мудренее. Пойдем, Альма, — позвал он лохматую подругу и, пропустив ее, вышел, тихонько притворив за собой дверь.

— Как Аннушка? Не сильно устала сегодня? — со вздохом опускаясь на стул и пристраивая корзину с собранными травами рядом, спросил дед Михей.

— Сейчас уснула уже, — улыбнулся Алексей, откладывая лобзик и незаконченную резную полочку. — Да мы и ходили недалеко, так, до реки дошли, да на поле земляники набрали немного. Садись, сейчас обед тебе разогрею. Анютка борщ сварила. Вкуснючий! Я так уже по ее борщу соскучился! — споро убирая за собой обрезки со стола и вновь накрывая его цветастой клеенкой, рассказывал Алексей. — А ты отыскал ту травку, за которой ходил?

— Сыскал, а то как жеть. Далече она нынче расположилась, но ничего. Сыскал, — улыбнулся старик. — Таперя вот стану ее Аннушке заваривать, дак вовсе оздоровеет. Вкусный борщик-то, говоришь? Ну ставь греться, а я покудова схожу умоюсь. Аннушкиного борщичка отведаю с удовольствием, — кряхтя, старик поднялся на ноги. — Для Альмы-то там найдешь чего?

— Конечно. Анютка ей косточку вон оставила, да каши с мясом наварила. Сейчас, сейчас, — заметался по кухне Алексей.

Дед, аккуратно хлебая борщ, с хитринкой поглядывал на Алексея, в минуту проглотившего свою порцию и уже разлившего ароматного травяного чая по кружкам. Не зная, чем себя занять и не решаясь отрывать старика от трапезы, он то и дело вскакивал, подавая деду то хлеб, то сметанку, то придвигая к нему поближе лежавшие на блюде румяные оладушки.

Альма, наблюдавшая за ним со своего места, перестала мусолить кость и водила крупной головой с умными карими глазами за ним следом. Видимо, устав от суеты, разведенной Алексеем, она глухо проворчала, осуждающе глядя на метавшегося мужчину:

— Ар-уама ррр-ав! — увидев, что сказанное не произвело никакого впечатления, тяжело вздохнув, поднялась и, дождавшись, когда Алексей в очередной раз опустится на стул, положила свою тяжелую лапу ему на колени.