— Глаза не открывай, — мрачно предупредил он. — Где, говоришь, Костик?

Мишка, вздохнув, указал то же направление.

— Не врешь, значит… — задумчиво потер лоб Петр.

— Ты охренел? — Мишкины брови от удивления взлетели вверх. — Я тут с тобой что, в бирюльки играю? — обиделся он.

— Не понимаю я, — проворчал мужчина. — И не верю… А хочется. Потом дуться будешь, давай вместе подумаем. Значит, там Костик, говоришь?

Мишка мрачно кивнул.

Спустя еще полчаса мужчины вместе пришли к мнению, что мальчик находится где-то в районе Белоруссии или Польши.

— Там концлагеря были… И много, — тихо проговорил Мишка. — Один мы освобождали… — передернулся он от воспоминаний.

— Ты думаешь… — так и не закончил фразу Петр. — Хотя…

— Мне кажется, да. А как иначе он мог оказаться в той стороне? Родственников же там нет, друзей, к кому жена могла поехать? — задумчиво сдвинув брови, рассуждал парень. — Значит, остается плен…

— Тот лагерь, что вы освобождали… Куда потом людей дели? — скрипнув зубами, прохрипел Петр.

— Не знаю, — покачал головой парень. — Мы их в бараках так и оставили, ими медики занялись. Нам товарищ полковник строго-настрого запретил людей кормить. Даже крошку хлеба дать нельзя было — умрут, — вспоминал Мишка. — Это страшно было, Петь… Очень страшно. Нас карманы выворачивать заставляли, чтобы ничего не взяли с собой, даже детям. А они голодные все, избитые, измученные. Я сахар пронес… Раскрошил и в пилотку спрятал. Девочка там одна была. Лет семь, наверное. Может, конечно, и больше, не знаю… Глаза у нее были такие… как звездочки. Карие. Но не темные, привычные, а светлые-светлые, черным ободком обведенные. Я таких глаз не видел никогда. Сама худющая как скелет, щеки ввалились, волосы грязные, в струпьях все, живот вздувшийся выпирает… А глаза чистые-чистые, лучистые такие, сверкают, искрятся… Вот я ей сахару и принес. Она и съела-то его два кусочка махоньких, а как ее рвать начало… Я это навсегда запомнил, и больше ничего с собой не брал… — Мишка замолчал, задумчиво разглядывая свои крепко стиснутые руки. Словно вспомнив, о чем его спрашивал мужчина, продолжил: — А куда их дели, не знаю. Нас оттуда через три дня перебросили — у людей нервы сдавать начали. Невозможно на это смотреть. Мы сами есть перестали — кусок в горло не лез. Потому там и не держали дивизии подолгу — три дня, неделя максимум — и менялись. Но, думаю, детей по приютам раскидали потом. Сперва-то в госпитали, наверное, а потом по приютам… Не знаю.

Петр молчал. Сидел на кровати понурившись, и молчал. Долго. Потом поднял голову.

— Мих, а как я его узнаю-то? — с трудом сглотнув, уставился он на Мишку. — Ему же чуть больше годика было в сорок первом… А сейчас уже семь исполнилось. Он-то меня и не помнит небось…

— Может, по имени и фамилии получится? — с надеждой спросил Мишка. — Тебе в любом случае сперва запросы отправлять надо. И на жену, и на всех детей… Их не найдут, однозначно, но вдруг ниточка появится? Где найдется хоть кто-то, туда уже и стучаться, и дальше искать оттуда уже. Петь, вдруг мы ошиблись, и они сбежать пытались от оккупации? Мы же не знаем, что было…

— Да… Надо адреса все найти, куда писать. Я завтра в военкомат схожу и в госпиталь, поспрашиваю, может, узнаю чего… Миш, точно в том направлении искать? — взглянул он тяжелым взглядом исподлобья.

— В направлении — точно, а вот за дальность не поручусь… — отозвался задумчиво парень. — Я еще попытаюсь. Оставь мне карту. Вдруг что поточнее получится?

— Лады. Забирай. Она мне без надобности, — хлопнув себя по колену, поднялся Петр. — Пойду я.

— Завтра увидимся, — поднялся и Мишка, протянув Петру руку.

— Кстати… А та женщина, что девок из ведра окатила… Она всегда такая? — задержав в руке Мишкину руку, безразлично поинтересовался Петр.

— Вера-то? — усмехнулся Мишка. — Вера у нас строгая, но справедливая. И гордая. Досталось ей… И мальчонке ее тоже, — вздохнул парень.

— Угу… — кивнул Петр и, развернувшись, вышел за дверь.

Время для Мишки пролетало. 10 сентября отменили доплаты за ордена, что вызвало огромное недовольство среди людей. Пусть и доплаты были небольшими, но они были! И вдруг их забрали… В знак протеста все ветераны те самые ордена поснимали и положили дома. Были горячие головы, которые предлагали и вовсе их теперь выбросить, всё одно они боле ни на что не годны, но у людей не поднималась рука — ордена и медали давались не просто так, и каждый из них был дорог. Мишка тоже сильно огорчился — эти выплаты он полностью отдавал Наталье Петровне, чтобы та поменьше работала. А теперь приходилось думать, чем помочь матери — выпускать ее на дополнительную работу он не собирался.

По весне снова исчез Петр. Михалыч молчал как последний партизан. Обеспокоенные мужики строили предположения, куда мог деться Климов. Мишка же был спокоен — он знал, что тот поехал искать сына, но распространяться об этом не собирался. Спустя месяц, когда Петр так и не появился на рабочем месте, Михалыч наконец озвучил официальную версию: Петр взял длительный отпуск, договорившись с руководством, что вернется, как сможет. Мужики еще побухтели с недельку и затихли. Мастер постепенно забывался.

В начале лета парень снова столкнулся с той самой уборщицей, которая не дала повеситься Климову. Он ее сначала даже не узнал — женщина помолодела, похорошела, чуть округлилась, на щеках заиграл румянец. Узнав Мишку, она вцепилась в него с благодарностями.

— Ох, Мишенька, сынок! — ухватив парня за руки, запричитала она. — Давненько я уж увидеть-то тебя хотела, поблагодарить!

— За что? — округлил глаза парень.

— Да как жеть за что то? — растерялась уборщица. — Ты ж мне так помог, так помог! Спасибо тебе за Валерочку! Уж как он изменился-то… — прижав к щеке руку, покачала та головой.

— Сын твой? — переспросил Мишка. — Нормально все, теть Маш? — с трудом вспомнил он ее имя. — Не обижает он тебя больше?

— Что ты, что ты! — замахала на него женщина руками. — В тот-то вечер, помнишь? Так вот. Домой мы с им пришли, а он смурной какой-то, молчит все. Сумки мне в кухню принес, поставил да в комнату-то ушел, занавесочку свою задернул — отгородился, значит, — вытерев углы губ большим и средним пальцами, женщина, оглядевшись, повлекла Мишку на лавочку. — Дак вот. Ну, отгородился да затих. Я за занавесочку тихонько так заглянула — лежит, руки под голову сложил, да в потолок пялится. Я уж и сумки прибрала, и ужин сготовила — лежит. Ну, трогать его не стала, лежит, молчит — и слава тебе Господи! Ужин ему на столе оставила. Я уж спать пошла, глянула сызнова — лежит, в потолок глядит. Трогать-то его я побоялася… А опосля уж и сама уснула. Утром проснулась — чую, пахнет чем-то, да вкусно, жареным. Спужалась я, что еду-то вчерась на плите позабыла, подскочила да на кухню. Забегла, гляжу — а сынок мой завтрак на стол накрывает, — прижала она ладонь к щеке. — Я ж даже глазам своим не поверила. Мрачный, молчит все, думает чавой-то… На стол мне кивнул да вышел. А вечером сызнова сюрприз: пришла, а Валерочка мой дома. Ужин сготовил, меня ждет.

— Я, — говорит, — мать, нынче в школу ходил. Сказали, примут меня обратно, тока ты прийти должна, бумагу написать. Сходишь?

— Схожу, — говорю. А он так кивнул головой, да вновь молчит. Дождался, покудова я поела, со стола все убрал, посуду помыл, да сызнова за занавесочку. Заглянула — лежит, в потолок пялится, думает чегой-то. Опосля уж, как со школой-то решилось, он дней через пять работу себе отыскал, работать пошел. Мне с работы одной уволиться велел: «Устаешь ты, — говорит, — мать, сильно. Нечего надрываться. Я таперя работать стану». Ну так и повелося — Валерочка таперя в школе учится, работает, все в дом несет. С той компанией таперя ни-ни, спиртного в рот не берет. Да ласковый такой стал, все мам да мам, заботится. То в кино тута водил, платочек вон пуховый по зиме мне справил, чтоб не мерзла. А у меня, знашь, от радости-то такой аж даже все болячки прошли! И хожу я таперя нормально, нога уж вовсе не болит, да и так ничего не болит! — с улыбкой похвасталась ему теть Маша. — Ой, уж и не знаю, что ты ему тогда сказал тама, в тот день-то, но дай Бог тебе здоровьичка, Мишенька! — она снова обтерла большим и безымянным пальцами рот и продолжила: — А намедни, знашь, вот на той-то неделе, у меня день рождения был. Дак сынок мой, Валерочка, знашь, сервиз мне купил, да такой красивый! — вытирая мокрые глаза, улыбнулась уборщица. — И велел со второй работы тож уволиться, чтоб не уставала я. Во как, Мишенька… По гроб жизни я тебя не забуду! Спасибо тебе, сынок! — обняла его плачущая от радости женщина.