- Будь моей женой, Лилия! - проорал он в её тёмно-серую спину.

  Она остановилась, замерла на миг; послышался короткий, уничижительный смешок.

  - Женой? - она повернулась к нему и даже сделала шаг навстречу. - Быть вашей женой?

  - Да! Женой! Вдвоём нам будет так хорошо, мы так будем счастливы! Мы будем друг друга любить! Каждый день, каждый час! Наша любовь...

  - Я не стану вашей женой, успокойтесь.

  В эту секунду для Юры весь мир рухнул. Он был так поражён её отказом, что не смог проронить ни слова в ответ; его рот, как бы сам по себе, без участия самого Юры, издал лишь два вялых, непонятных звука, отвис и замолчал окончательно.

  - Во-первых, вы ненормальный, - она посчитала, что должна объяснить ему свой отказ. - А во-вторых, я замужем, - заключила она и показала Юре безымянный палец правой руки. На пальце было кольцо - из красного золота, обручальное.

  И она ушла.

  X

  Дочитав рассказ, Аркадий Иванович, рассерженный, злой (рассказ ему не понравился), взлетел с лавочки и стремительной, грозной походкой пошёл на компанию как будто молодых людей.

  Прежде остальных Аркадия Ивановича заметило лицо женского пола. Лицо обратило внимание четырёх неважно сохранившихся юношей на поспешно идущего к ним человека; лицо рявкнуло: "Посмотрите, мать вашу, эй!"

  - А? Чё? - был ответ.

  Аркадий Иванович шествовал уверенно, твёрдо, второй подбородок его вздрагивал предупредительно, враждебно; Аркадия Ивановича так вывела из себя эта "тошнотная пятерня", как обозвал людей на лавочке его гибкий, изобретательный ум, что он, подогретый низкопробным чтением, не вытерпел и, забыв о том, что он - трус, пошёл "показывать им кузькину мать". Он орал на них стихами Пушкина.

  - Я помню чудное мгновенье - передо мной явилась ты! Как мимолётное виденье, как гений чистой красоты! - Аркадий Иванович возглашал в сердцах всё, что со времён юности вспоминал - нервничая, негодуя, вспоминал он лишь короткие, разрозненные куски. - Я вас любил! Любовь ещё, быть может, в душе моей угасла не совсем! Но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем!

  "Тошнотная пятерня" вскочила, в смятении, с лавочки. Ничего сообразить они не успели, успели лишь оторопеть и испугаться - открыто и честно; кое-какое мужество нашлось только у лица женского пола - именно это лицо и сделало попытку устроить с Аркадием Ивановичем разборки.

  - Ты чё, мужик, разорался? - тявкнуло лицо своим пока ещё женским голосом; тявкнуло как бы борзо.

  - Явись, возлюбленная тень, как ты была перед разлукой! Бледна, хладна, как зимний день, искажена последней мукой! - продолжал орать Аркадий Иванович. - Приди, как дальная звезда, как лёгкий звук иль дуновенье!

  Он стоял уже прямо против компании как будто молодых людей, и оттого, что их лица видны ему были теперь вблизи, он вознегодовал ещё больше, так как увидел, что перед ним не лица, а рожи.

  "Нахальные, гнусные рожи!" - прервала злобная мысль Пушкина.

  - Мой друг, забыты мной следы минувших лет! - прервал, в свою очередь, Пушкин злобную мысль. - И младости моей мятежное теченье! Не спрашивай меня о том, чего уж нет! Что было мне дано в печаль и в наслажденье!

  Аркадию Ивановичу пришло в голову вдруг, что хорошо бы отлупить эти "пять рож" журналом, но рассудив тут же, что это было бы слишком, Аркадий Иванович журнал с остервенением смял и, с видом человека с оскорблённым достоинством, запустил в сторону "рож".

  Журнал угодил в плечо одного из неважно сохранившихся юношей.

  - Охренел, дед? - дерзко, но сдержанно попытался вспугнуть он Аркадия Ивановича. Тот, не говоря ни слова, тяжело дыша, продолжал стоять и смотреть в упор в "рожи".

  Лицо женского пола сочло нужным Аркадия Ивановича оскорбить:

  - Жирный... - лицо даже отважилось повысить голос, - козёл! - и тем самым поддержать пострадавшего от журнала юношу.

  "Чика-чика-чика-чика, ты спелая клубника..." - вступилась за юношу и неугомонная "абаробола", атакующая Аркадия Ивановича на свой лад.

  Аркадий Иванович зыркнул в направлении раздражающего его звука и, уловив побуждение вдохновлённого Пушкиным сердца, совершенно, на его взгляд, как он успел вмиг определить, здоровое и справедливое, кинулся к "абароболе", выхватил её из вражеских рук и с криком "Сгинь, сатана!" зашвырнул в урну.